§ 1. ПРИМЕНЕНИЕ ОБЫЧНОГО ПРАВА В ХОЗЯЙСТВЕННОЙ СФЕРЕ

Хозяйственная сфера жизни крестьянства - одна из наиболее важных, а потому и большинство вопросов, которые регулировались обычным правом, так или иначе были связаны именно с хозяйством. Вопросы поземельных отношений - не единственные, которые можно включить в эту сферу. Однако они занимают, пожалуй, центральное место.

Прежде всего, хотелось бы рассмотреть вопрос о характере земельной собственности в Сибири. Решение этого вопроса невозможно без определения термина "землевладение" применительно к данному региону. В ходе опроса сельских жителей большинство из них говорило о том, что их семьи до 1917 года имели землю. На вопрос о том, была ли эта земля в собственности, они отвечали утвердительно. Однако, ознакомление с литературой, касающейся этой проблемы, показало, что этот вопрос в среде историков является дискуссионным. Приведем точку зрения Ф.Г. Сафронова по этому поводу. Он пишет о том, что "специалисты, занимающиеся историей сибирского крестьянства, до сих пор не обращали серьезного внимания на ту часть термина системы, которая относится к образованию понятия. Именно поэтому наблюдается некритическое восприятие понятий, сложившихся в дореволюционное время" [9]. Автор говорит о том, что многие специалисты вообще не видят разницы между понятиями "пользование" и "владение". Доказывая этот тезис, Ф.Г. Сафронов приводит слова Л.Г. Сухомлиной, которая выразилась наиболее ясно: "...сибирское крестьянство землю получало не в собственность, а в пользовании, этой землей крестьяне пользовались на правах владения" [10 ].

Далее Ф.Г. Сафронов указывает, что в исторической литературе земельные участки сибирских крестьян называются то участками пользования, то участками владения, а сами крестьяне - то пользователями, то владельцами. Следовательно, по его мнению, исследователи не задумываются над следующим: владеть можно только собственностью. А поскольку земля находилась в собственности государства, то владельческие права принадлежали государству, а не крестьянам. Последние выступали не владельцами, а только пользователями. Следовательно, по мнению Ф.Г. Сафронова, необходимо унифицировать употребление понятия и применять в дальнейшем только термины "землепользование" и "землепользователи".

Другую точку зрения высказывал Л.М. Горюшкин, который также исследовал проблему существования крестьянской собственности на землю в Сибири. Он - один из тех немногих авторов, которые при объяснении сути вопроса обращались к обычно-правовой практике, сложившейся в Сибири. Л.М. Горюшкин писал о том, что крайности в подходе к государственной земельной собственности в Сибири, связанные с недооценкой ее экономической стороны, привели к крайностям и в оценке характера объема земельных прав сибирских крестьян в период капитализма. Он не соглашается с утверждениями о существовании в Сибири крестьянской собственности на землю и фактическом распоряжении крестьянами землей как юридической собственностью, но и не разделяет мнения о том, что сибирские крестьяне не имели владельческих прав. Для понимания его позиции важно отметить следующую его мысль: факт владения или распоряжения землей не есть частная собственность на нее. Сибирь не знала единого закона о земельном устройстве населения и отличалась большим разнообразием владельческих прав, не имевших точно установленного законом объема. В доказательство этого Л.М. Горюшкин приводит следующие цифры: "Из 12,4 миллионов десятин земли, находившейся в пользовании русского населения Омской губернии (до января 1918 года - Акмолинская область) до 1917 года, 4,2 миллиона десятин использовались на основе закона 1898 года о поземельном устройстве крестьян, около 5 миллионов десятин - согласно правилам о переселенцах 1893 года, остальные - на основании права фактического пользования, аренды и собственности" [11]. Точку зрения о том, что крестьяне не были собственниками земли, разделяют и другие исследователи: "Владение крестьян землей было таким, какое лишь приближается к праву частной собственности, собственником которой являлось феодальное государство" [12 ].

Согласно царским указам, собственником всех земель в Сибири являлось государство. Ему принадлежало право распоряжаться землей. А право владения и пользования имели не отдельные крестьяне, а сельские общества. Сельские сходы разрешали "приписку" крестьян к обществам, выделение земельных участков, сдачу земли в аренду и пользование другому лицу. Регулирование земельных отношений в сибирской деревне отдавалось, таким образом, в руки царской администрации и связанной с ней сельской общиной.

Вообще, как и у переселенцев, наделы крестьян-старожилов ограничивались 15 десятинами на мужскую душу. Излишки сверх этой нормы должны были передаваться в земельно-оброчный фонд казны или под переселенческие участки. Узость владельческих прав крестьян подтверждается и тем, что крестьянам-старожилам запрещалось продавать не только растущий, но и валежный, и сухостойный лес с земель их фактического пользования. Были определены и права переселенцев, которые на первых порах более свободно, чем старожилы распоряжались лесом на отведенных им участках. О том, что земельные владения сибирских крестьян не могут рассматриваться как их фактическая собственность, говорит и тот факт, что право распоряжаться недрами надельных земель всегда оставалось за казной.

С другой стороны, под давлением экономической необходимости в повседневной практике крестьяне выработали ряд приемов, позволявших в известной мере обходить жесткую регламентацию казны. На поземельных отношениях сибирской деревни "сказывалось влияние довольно устойчивых норм обычного права" [13]. Но в условиях верховной собственности на землю государства операции крестьян с землей (продажа, долгосрочная аренда, заклад) порождали запутанные случаи, когда на один участок претендовали разные лица [14 ]. Можно сказать, что существовало известное противоречие между развитием земельных отношений на практике и их юридическим оформлением. Последнее замечание требует более пристального внимания. Для начала необходимо остановиться на вариантах землепользования сибирских крестьян.

Первой формой землепользования, известной в Сибири, была заимочная. Сущность ее заключалась в неограниченном праве поселенца захватить в свое пользование заимку. Заимочная форма еще не имела общинного характера, так как в момент сложения системы заимок свободной земли было много, а процент ее использования ничтожен. Еще не существовало обязательного уравнительного наделения участками. Эта форма соответствовала довольно низкому уровню развития производительных сил и малой освоенности Сибири, поэтому к 80-90 годам XIX века сохранилась только в глухих и редко заселенных местах Восточной Сибири и Дальнего Востока.

В Западной Сибири во второй половине XIX века господствовало "вольнозахватное" пользование землями, что во многом было связано с огромным массивом неосвоенных земель [15 ]. Отличие этой формы от заимочной заключалось в том, что здесь уже не было права на образование заимок. Каждый крестьянин захватывал по своему усмотрению участок и владел им до тех пор, пока обрабатывал его. "Колонисты не могли ограничиться только землями, лежащими вблизи деревень; бесконечный простор окружающей природы манил их дальше, в особенности людей энергичных и бесстрашных: они, оставляя позади себя более робких и менее сильных, удалялись в поисках за пахотой, сенокосами и лесами, далеко от деревень и захватывали облюбованные участки. Община не завидовала этим смельчакам, оставляя на их страх их предприятие; не могла она иметь и притязание на эти участки, захваченные смельчаками. Последние владели участками как хотели и сколько могли, не встречая ни малейшего контроля со стороны односельчан, у которых не было не только повода, но и желания вмешиваться в эти рискованные захваты земель. Так возник приблизительно индивидуализм сибирских крестьян, и таким образом было освещено право захвата.

Впоследствии, когда опасность от набега киргизов прошла, когда можно было работать за десятки верст от деревни без всякого риска, право захвата, уже освященное, перешло и на те земли, которые находились недалеко от деревни, но которые община почему-либо не включила в мирскую собственность. Завладение ими также не встречало возражения со стороны целой общины. Могли происходить ссоры между отдельными лицами, но общество не вмешивалось в эти ссоры, признавая неотъемлемое право каждого брать всякую землю, которой не владеет другой, и только в последнем случае, когда один покушался отобрать от другого уже захваченный участок, вмешивалась в спор община. Так крепилось право захвата" [16 ].

Описанная выше традиция захватов демонстрирует нам норму обычного права, так как в действующем законодательстве не было положений, регулирующих вольный захват, и, следовательно, подобные факты выпадали из поля зрения закона. Если захваченный участок оставляли, земля становилась "вольной", и любой желающий мог ее занять, то есть опять же захватить. Этот "повторный" захват производился опять таки в соответствии с нормами обычного права, которые позволяли любому желающему начать обрабатывать этот участок, т.е. право на землю появлялось, если был вложен труд, и исчезало. Если прекращалось использование земли [17 ].

По имеющимся данным, истоки этого обычая проследить крайне сложно, но можно предположить, что сложился он издавна, когда осваивались новые земли, а заброшенные участки быстро приходили в запустение, не давая уже никакой выгоды. Можно сказать, что право захвата было одной из ранних форм закрепления за владельцем какого-то имущества, и к концу XIX века должно было являться пережитком. Скорее всего, так оно и было, но все же такая практика продолжала существовать: "Наиболее беспорядочные случаи в пользовании земельными угодьями совершаются в Тюкалинском округе. Там, при населении, далеко уступающем по количеству населению Ишимского и Курганского округов, и до настоящего времени много свободных земель, не вошедших в захватные и наследственно передающиеся участки. Рядом с этими участками существуют поля, где каждый берет столько земли, сколько ему хочется и делает на ней все, что ему угодно: пашет, косит, запускает в залежи или бросает, предоставляя пользовать брошенной землей другому. Правда, практика установила и для такого рода землепользования некоторые ограничения. Так, крестьянин, облюбовавший известный участок, но не поставивший на нем какого-нибудь знака, не может заявить притязания на этот участок; если другой крестьянин завладел им, он должен поставить знак присвоения, и тогда земля считается его собственностью. Но эта собственность ограничена во времени. Если крестьянин надолго забросит свою землю, положим, по недостатку сил обработаться, или потому, что занял другое место, то всякий другой имеет право взять ее" [18 ].

Вообще, вольное пользование существовало в двух формах: неограниченное местом и размером и ограниченное обществом, которое устанавливало определенные границы наделов. Последняя форма, как можно было уже заметить, преобладала в Западной Сибири в конце XIX века и представляла собой общинное землепользование. Главной причиной, обусловившей переход к общинному землепользованию, явился рост производительных сил в процессе земледельческого освоения Сибири, который выразился в увеличении населения, посевных площадей, поголовья скота. Все это привело к ограничению свободных земель и более интенсивному их использованию. Интерес правительства в насаждении общины был очевиден, ибо общинное землепользование не затрагивало государственной монополии на землю. В начале община сформировалась как административно-податная единица, затем эволюционировала от захватного землепользования к уравнительно-передельному.

Зародившись в условиях феодализма, община сохранилась при капитализме и окончательно исчезла уже в годы советской власти в период массовой коллективизации сельского хозяйства. Хотя попытки упразднения общины предпринимались (Указ от 9 ноября 1906 года), но община выстояла: "...сила административного натиска на старое здание русской общины была так велика, что не верилось в возможность устоять перед ним. В самом деле: на одной стороне был весь могучий механизм совершенного государственного аппарата с его императивными и непреклонными заданиями, а у нас к тому же еще и с неограниченными возможностями, а на другой стороне был всего лишь только старый народный "обычай" народно-правовой инстанции, вся сила которого заключалась только лишь в традициях и навыках народной массы. Казалось, что в результате этой неравной борьбы от старого "обычая" останется одно лишь воспоминание. В действительности же оказалось далеко не так. Теперь, в момент десятилетнего юбилея существования новой земельной реформы, можно уже с полным основанием утверждать, что русская община в большей или меньшей степени смогла устоять против натиска бюрократического реформаторства" [19]. Такая устойчивость общины была обусловлена тяжелыми природными условиями, наличием внешней угрозы на протяжении многих лет [20 ], а также, в некоторой степени, ее известной замкнутостью, о чем свидетельствовало большое количество не приписанных крестьян из переселенцев. Крестьяне-старожилы неохотно выделяли землю новым членам сельских обществ и устанавливали чрезвычайно высокую плату за приемный договор.

Выше уже было сказано об устойчивости обычая, о роли его в регулировании захваченных земель. Но чтобы как можно полнее охватить проявление обычного права в сфере земельных отношений, имеет смысл описать типичные формы землевладения, существовавшие в Западной Сибири.

Пахотные земли, ближайшие к деревне, а часто и отдаленные, находились в подворном владении, причем количество земли в исключительных только случаях соответствует числу душ; так что по размерам своим эти участки бесконечно разнообразны: одни из них доходят иногда до 50 десятин, другие же нередко содержали только 1-2 десятины. На каждый двор таких участков приходилось несколько в разных полях. Верховное право на них принадлежало общине, которая считала их мирской собственностью, однако фактически они являлись собственностью домохозяев, никогда не переделялись и передавались по наследству из поколения в поколение.

Другая часть пахотных земель - это те места, которые почему-либо остались не захваченными: либо вследствие их отдаленности, либо вследствие других причин. Крестьяне их называли "вольными" потому, что каждый имел право взять их в пользование, хотя в большинстве случаев с известными ограничениями, на определенное число лет. Мир этими землями распоряжался уже фактически и при случае отбирал их. Прирезки производились за счет этих земель, а не за счет подворных участков. Таким образом, вольные земли фактически являются общинными, когда нет нужды, ими пользуется всякий, кто в силах, а когда необходимо, мир делит их.

Л.М. Горюшкин писал о том, что под влиянием переселения и политики самодержавия крестьянская община Западной Сибири начинает утрачивать такую свою особенность, как отсутствие переделов земли. Общинное землепользование в начале осуществлялось в форме урезков излишков земли, то есть тех вольных земель, о которых говорилось выше. Постепенно в практику входили переделы с учетом количества и качества земли и, прежде всего, тех угодий, которых не хватало в данной местности. Так, в Тюкалинском округе переделы пахотной земли проходили через год-два, по мере притока переселенцев [21 ]. С ростом переселения увеличивалась и дробность крестьянских наделов, чересполосица. Первые переселенцы, захватывая тот или иной участок, разбивали его на полосы, обычно "выбрасывая" неудобные земли. В последующие годы подселялись новые семьи, и вклинивались на оставленные пустыми промежутки, собирая их в разных местах по кусочкам. С появлением переделов в обычное право были включены соответствующие нормы, поскольку переделы внутри общины были делом самой общины, и именно на сходе решался этот вопрос.

Вторая форма землевладения определяла владение сенокосными угодьями, которые также, по существу, были двух родов. Одни, находящиеся поблизости от деревень, или особенно ценные, хотя и удаленные от них, ежегодно подлежали переделу с учетом числа душ в семье, причем сам механизм раздела ничем не отличался от способов дележки в русских губерниях европейской части России.

Другие сенокосы принадлежали к вольным лугам. Чаще всего они были расположены на тех вольных землях, о которые с незапамятных времен не знали сохи. Понемногу здесь мог косить всякий, но укосы большого количества сена уже регламентировались миром. Обыкновенно в таком случае практиковался следующий порядок: общим голосом деревни назначался день захвата этих вольных сенокосов, и рано утром в назначенный день все наличные работники собирались в условленном месте за деревней. "Когда все уже были в сборе, подавался сигнал, и вся масса косцов, сломя голову, скакала к местам сенокоса, где каждый косил, сколько успеет и сможет, для чего каждый предварительно закашивал такой круг, какой успеет, и вот этот-то круг считался его собственностью" [22 ].

Такой порядок был известен не только в Сибири. Он был распространен и среди уральских казаков, которые в свою очередь тоже не первые выдумали его. При таком варианте приобретения сенокосных площадей часто случались драки и ссоры между крестьянами, которые заканчивались разбирательством на сходе, а потому в отдельных местах все чаще такой захват заменялся ежегодными дележами [23]. Надо отметить, что при переделах в выигрыше оставались зажиточные, так как разделы проводились следующим образом. На глаз определялся возможный сбор сена на одну душу в целом со всей площади покосов и с каждого отдельного "косяка" и вызывались желающие "сесть" на него с необходимым количеством душ. Если участок был велик, то объединялось несколько семей, а если на тот или иной участок претендовало несколько крестьян, то его обычно получали наиболее зажиточные [24 ], семьи которых, как правило, насчитывали и большее число душ, и, соответственно, большее число рабочих рук.

Следующая форма землепользования - выгоны, или, как их часто называли в Сибири, поскотины. Они находились в общем пользовании. Миром нанимали пастуха для каждого стада, и он пас порученный ему скот в поскотинах. Но пастьба длилась только до "бызовки". Это термин звукоподражательного характера применялся ко времени наступления жары, "когда появлялся овод, слепень и другие жалящие насекомые, издающие известный звук. Скот отбивался от рук, заслышав страшный для него звук, в бешенстве кидался в рассыпную, и никакая сила уже не могла удержать его. Все это и называлось бызовка" [25]. После бызовки стада разбирались по рукам, и каждый владелец скота пас своих животных отдельно на собственных участках, которые располагались близь деревень. Затем, когда жар спадал, скот опять собирался в стада и выпасался по скошенным лугам летом и на пашнях в начале осени. Там, где по местным климатическим условиям насекомые не причиняли такого вреда, скот все лето выпасался в стадах на общинных землях [26 ].

На первый взгляд, в данном сюжете трудно обнаружить место действия обычно-правовых норм, но за поскотиной необходимо было следить, поэтому огораживанием выгонов занималась община [27]. Весной, когда всходил хлеб, и скот мог его повредить, крестьянам объявлялось на сходе, чтобы они начали поправку каждый своего участка поскотины, так как участки были разделены ранее. Для надзора за поскотиной выбирались от общества на три года два человека, которые были обязаны следить за ее исправлением. Если в случае недогляда за поскотиной она падала и за нее проходил скот, то хозяин проломанной поскотины отвечал за потраву хлебов или травы на волостном суде, если не сходился добровольно с потерпевшим. Но чаще за потраву отвечал хозяин того скота, который был пойман в потраве, если не смогли найти изломанной поскотины, в которую он прошел. Ворота в поскотину также исправлялись общественниками по наряду сельского старосты. Их держали закрытыми до Семенова дня, то есть до 1 сентября, а большей частью до того времени, когда убирали весь хлеб [28 ]. Этот сюжет наглядно демонстрирует применение обычно-правовых норм в конкретном случае. Хотя здесь и не говориться о возможном наказании, но можно предположить, что это был либо денежный штраф, либо возмещение натуральным продуктом после уборки урожая.

Огороды не имели большого значения и не представляли существенного элемента хозяйства. Но в большинстве хозяйств они имелись, причем те огороды, которые непосредственно примыкали к деревне, состояли в наследственном пользовании каждого дома и совершенно были изъяты из власти мира: они никогда не переделялись, не отрезались и не прирезались. По своей незначительной роли в хозяйстве этот род угодий никогда не вызывал недоразумений, кроме небольших пререканий между отдельными хозяйками. Такие ссоры не доходили до разбирательства на сходе. Когда же необходимо было отрезать место под огород для нового хозяйства, то пустопорожнее место всегда находилось. Иногда, как писал Н. Петропавловский, " …любители репы или моркови, которым обыкновенный огород казался неудовлетворительным, … сажали овощи на полях вдали от деревни, часто на вольных землях, не встречая никакого возражения со стороны односельчан" [29 ].

Земли под усадьбами можно также разделить на два вида, исходя из степени власти над ними со стороны мира. Усадьбы, на которых стояли собственно дома и другие постройки, находились в личном владении каждого домохозяина, переходили наследственно из поколения в поколение. Если обществу необходимо было отвести новый усадебный участок, то земля находилась на не занятом никем месте, принадлежащем обществу. Другой род усадеб - заимки - имели такое право давности (они возникли за сотни лет до рассматриваемого периода), что их не трогали ни в коем случае. Они передавались из поколения в поколение и не входили в круг вмешательства общества. На них строились избушки, овины, сараи, и никто не считал вправе выражать на это неудовольствие.

Однако основная часть заимок, обычно небольших по размерам, возникла в результате более позднего захвата. Они признавались собственностью домохозяина до тех пор, пока он не бросал их, а затем делались или вольными, или переходили в полное распоряжение мира. Это можно сказать и о землях, принадлежащим к этим заимкам. Так, у одного из крестьян сгорела заимка, состоящая из избушки и сарая, а вместе с этими постройками сгорели две его лошади, на которых в этот день семья приехала в поле на работу. Крестьянин сильно обеднел и не в силах был построить новую заимку. А поскольку через некоторое время он снова не занял ее, то она перешла в распоряжение мира, а в дальнейшем могла быть занята другим [30 ].

Леса не являлись исключением из общего порядка. Одни из них разделены были по дворам, за которыми и закрепились. Участки эти были неравномерными и редко находились в соответствии с количеством душ двора. Лежали они преимущественно недалеко от деревень. Пользование ими было не ограничено никакими рамками, всякий владелец мог бесконечное число лет растить свой лес, но мог и дочиста его вырубить и обратить под пашню или покос.

Не вошедшие в состав наследственных или государственных участки, обычно удаленные и малоценные, принадлежали к числу вольных. Односельчане не возражали, если кто-то из крестьян вырубал из этих лесов какие-нибудь мелочи для хозяйственных нужд: оглоблю, ось, корягу для дуги или воз прутьев для плетня. Во многих местах были даже такие лесные дачи, из которых каждый мог рубить дров столько, сколько нужно. Но в большинстве случаев для крупных порубок назначалось время и место, и лес делился пропорционально числу душ [31 ]. Существовали также участки леса, принадлежащие государству. В этих местах самовольная порубка была запрещена, и за это грозило суровое наказание.

Озера и реки с течением времени теряли свое значение угодий вследствие постепенного уменьшения рыбы в них. Но все же их можно выделить как отдельную форму угодий. На удаленных от селения озерах каждый крестьянин имел право ловить рыбу, сколько может и какими угодно снастями. Этим делом были заняты по большей части старики, уже не способные к другой работе, и дети. Что касается озер, расположенных близко к населенному пункту или известных изобилием рыбы, то мир распоряжался ими на правах общинного угодья: отдавал их в аренду или оставлял за собой, эксплуатируя собственными наличными силами всех общинников. Подробных сведений по использованию данного вида угодий, к сожалению, не удалось собрать. Но известно, что вся деревня могла составлять артель, в которой каждый имел известные обязанности при неводе. Иногда общество разбивалось на несколько артелей, причем каждая из них имела свою организацию, а все вместе подчинялись общине, которая делила все озеро на участки, достающиеся каждой артели "по жеребью". Затем уже каждая отдельная артель делила улов между своими членами.

Из описания различного вида угодий можно сделать вывод о том, что там, где государственное законодательство не регулировало какие-то отношения, связанные с землепользованием, то это делала община, руководствуясь нормами обычного права. Налицо не только регламентация пользования каждым видом угодий, но и санкции, применяемые при нарушении данного порядка.

У ряда исследователей существует сомнение относительно места общины в поземельных отношениях, и они вызваны двумя моментами, присущими социально-экономической жизни Сибири: наследственными держаниями земли крестьянами, которые фактически распоряжались ею, и правом собственности на землю государства. Делая акцент на первом явлении, мы можем говорить о частной собственности крестьян на землю, акцентируя же второе - к отрицанию каких бы то ни было крестьянских прав на землю. Скорее всего, обе эти стороны аграрных отношений органично уживались в реальной действительности. Позиция общины как промежуточного звена между ними определялась конкретной ситуацией. Именно в конфликтных ситуациях обнаруживался весь социальный механизм этого комплекса поземельных отношений.

В ходе одного из таких конфликтных дел, рассматриваемых в Министерстве государственных имуществ, речь шла о спорных землях между деревнями Киселевой и Шевелевой (Куларовская волость Тобольского уезда). Каждая из них выступала в тяжбе как юридическое лицо, владеющая всем комплексом земель, которым пользовались жители данной деревни. В позиции государственных учреждений присутствовало признание такого права за этими однодеревенскими общинами. Конкретным предметом распри явились земли деревни Шевелевой, которые наследственно держало конкретное семейство. Претензии киселевцев основывались на соотношении ревизских душ и площадей удобных земель в общине. И государственными чиновниками было признано, что при существующем раскладе на каждого крестьянина не приходится 15 десятин земли, положенной по закону. Шевелевцы же представили документы, которые говорили о том, что данная земля находится в наследственном владении уже долгое время. Несмотря на то, что уравнительный принцип при норме в 15 десятин был провозглашен в этом деле, фактически он не был реализован. Крестьян деревни Шевелевой оставили на их земле, киселевцам же так и не передали никаких земель, снизив почему-то для них норму до 8 десятин на душу.

Другой пример касается такого объекта землепользования, как луговые участки. В данном деле крестьянин обратился к властям с просьбой признания своего права на наследственное владение определенным луговым участком. Крестьянин сообщил о том, что "обыскал пустошный покос". Далее следовало описание последнего, где говорилось, что с этим покосом соседствовали луговые владения других крестьян. В ответ на это прошение канцелярия направила, как это всегда делалось в подобных случаях, нарочного с заданием расспросить соседей о прежних владельцах покоса, освидетельствовать межи, измерить количество десятин и учесть возможный объем продукции. Решение по этому вопросу было положительным [32 ].

Какие выводы можно сделать из приведенных сюжетов? Сам факт обращения к властям говорит о том, что община не брала на себя обязательств в земельных вопросах, не касающихся повседневных взаимоотношений, то есть требовалось одобрение официальных властей в случае закреплении определенного участка в наследственное пользование, тем более необходимо было вмешательство власти в спор между двумя общинами. Это одна сторона дела. С другой же стороны, очевидно, что государство, в свою очередь, склонно было поддерживать обычай. Это хорошо иллюстрирует первый пример, свидетельствующий о том, что власти пошли на попирание официальной нормы, устанавливающей размер крестьянского надела в 15 десятин, и признали право на землю по давности владения. Здесь восторжествовал, по сути дела, обычай, который признавал землю за тем, кто ее обрабатывал и владел ею издавна, хотя дело могло бы решиться и по-другому: межеванием земель в соответствии с законом, и такие факты также случались. Иногда происходило разграничение земель между двумя или несколькими общинами, владевшими землей сообща. Это происходило из-за ежегодных схваток, ссор и драк между крестьянами разных деревень. Тогда привлекали землемеров, и "раздел совершался не на основании только права захвата, но и на принципе равноправности. К тем землям, которыми члены общины владели испокон века и на правах наследственной собственности, приобретенной захватом, прибавлялись земли, не принадлежащие данной общине, а прирезанные к ней другой общиной в силу равноправности и соблюдения справедливости" [33 ]. Однако, и в этом описании центральным является выражение "раздел совершался не на основании только права захвата", Очевидно, что право захвата всегда принималось во внимание, и с ним, несомненно, считались. Пример же с луговым участком интересен тем, что чиновнику было поручено расспросить соседей о прежних владельцах покоса. Понятно, что, если бы соседи признали землю как принадлежащую кому-либо, то вряд ли бы просящий получил на нее разрешение. Таким образом, можно говорить о том, что обычаи и нормы обычного права были чрезвычайно важны для регламентации поземельных отношений и разрешения споров, связанных с этой сферой.

Работа опубликована в: Русские в Омском Прииртышье (XVIII - XX века): Историко-этнографические очерки / Отв. ред. М.Л. Бережнова. - Омск: ООО "Издатель-Полиграфист", 2002. - С. 109-123.

© И.С. Бреус, 2002 г.

<<< Назад. Далее >>>

<<< На Русскую страничку