Глава 2

ПРОБЛЕМА ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ КРИТЕРИЕВ
ЭТНИЧЕСКОЙ СПЕЦИФИКИ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ

2.1. Возможности этнической интерпретации археологических материалов

При изучении этнокультурных процессов, являющихся чрезвычайно важными в системе этнических процессов, для ранних периодов этнической истории историко-культурных общностей несомненно большое значение приобретают археологические материалы. Что касается Сибири, то и для периода русских письменных источников, особенно XVII–XVIII вв., роль археологических материалов при изучении культуры коренного населения и в целом истории бесписьменных народов продолжает оставаться довольно значительной [1] . Конечно, письменные источники (архивные материалы, опубликованные документы, записки путешественников, труды ученых разных профилей и т.д.) содержат немало сведений этнографического характера, но в описании культурных явлений имеется все же много поверхности и мало конкретности, а некоторые стороны культуры бывают вообще не затронуты документами такого рода. Отсюда и необходимость обращения к другим видам источников, и в первую очередь к материалам археологии.

В последние десятилетия как в археологии, так и в этнографии нашей страны все чаще поднимаются наболевшие вопросы о возможности этнической интерпретации археологических материалов в плане изучения главным образом этногенетических процессов [2]. В сибиреведении, например, данной проблеме уделяется большое внимание на всех последних крупных археолого-этнографических совещаниях и конференциях [3] .

Обнадеживающим является тот факт, что в Сибири в использовании данных двух смежных наук – археологии и этнографии – при изучении истории отдельных культурных явлений или в целом проблем этногенетических процессов достигнуты уже определенные результаты. Укажем в связи с этим на отдельные работы А.П. Окладникова, В.Н. Чернецова, В.И. Мошинской, С.В. Иванова, С.И. Вайнштейна, В.П. Дьяконовой, Р.С. Василевского, В.Б. Богомолова, В.И. Соболева и др. [4] .

Занимаясь изучением общей проблемы этнокультурной истории народов Западной Сибири, стала проводить комплексные работы группа омских археологов и этнографов с привлечением специалистов из других городов Сибири (руководители В.И. Матющенко и Н.А. Томилов). В связи с началом этих работ и накоплением первого опыта возникла острая необходимость рассмотреть методологические, теоретические и методические аспекты археолого-этнографических исследований [5] .

Многие аспекты этой проблемы рассмотрены в дискуссионной статье С.А. Арутюнова и А. М. Хазанова [6]. В ней обращено внимание прежде всего на сложности и препятствия, возникающие при попытках отождествить археологические культуры с какими-то конкретными этническими образованиями. Общий тон статьи получился довольно унылым – сложностей много, а перспектив решения проблемы почти никаких. Авторы пишут: «...соображения об ограниченной возможности археологических материалов (как, впрочем, и данных любых других наук, включая этнографию) для палеоэтнических реконструкций могут показаться слишком пессимистическими. Но, на наш взгляд, они соответствуют объективному положению дел. Во всяком случае, они должны больше побуждать к дальнейшим поискам, чем мало оправданный и беспочвенный оптимизм, покоящийся скорее на желании, чем на достоверных и апробированных методах исследования» [7]. Не предлагая каких-либо новых методов, авторы правильно, на наш взгляд, отмечают острую необходимость их поисков в связи с нерешенностью методических и практических аспектов проблемы «идентификации археологических памятников с соответствующими этносами и их культурами» [8] .

Более оптимистично в статье говорится о возможностях этнической интерпретации археологических памятников, относящихся к поздним историческим периодам, «...в социологическом отношении соответствующим эпохе классообразования или эпохе раннеклассовых обществ» [9]. Заметим в связи с этим, что речь следует, видимо, вести в целом о поздних археологических памятниках, многие из которых, как, скажем, в Сибири, могут быть точно увязаны с конкретными этносами и территориально-этническими группами и отражать более раннюю историческую эпоху первобытнообщинных отношений. О важности изучения археологических памятников средневековья и нового времени постоянно пишется в нашей литературе [10]. Так, первостепенное значение целенаправленных раскопок поздних археологических памятников подчеркивает Д.Г. Савинов, который отмечает обращение к этой проблеме выдающихся исследователей С.И. Руденко, В.Н. Чернецова, А.П. Дульзона, классическим примером подобного рода исследований считает работу А.П. Окладникова «Бронзовое зеркало с изображением кентавра, найденное на острове Фаддея» [11] и называет ряд интересных публикаций по палеоэтнографии [12] .

Здесь нет необходимости подробно останавливаться на этой проблеме. В данной главе нам хотелось бы затронуть прежде всего вопросы о некоторых перспективах использования данных археологии и этнографии в исследованиях этнической специфики археологических культурных комплексов, начиная с наиболее поздних памятников, и подчеркнуть, что эта проблема в значительной степени этнографическая, хотя решение ее и лежит на стыке археологии и этнографии.

Следует отметить, что вплоть до настоящего времени в такого рода исследованиях чаще всего проявляется одностороннее обращение археологов к этнографическим материалам и этнографов к данным археологии лишь для поисков параллелей. И.С. Гурвич верно подмечает, что «...декларируемый почти в каждой работе, посвященной этногенезу, комплексный подход к этой проблеме, по существу, остается благим пожеланием» [13] . Недостаточное овладение теоретическими положениями и методикой смежной науки нередко приводит специалистов этих двух профилей к ошибочным выводам или просто к поверхностным утверждениям. Без взаимопроникновения теории и методики археологических и этнографических исследований дальнейшее разрешение проблемы этнической интерпретации археологических комплексов не представляется достаточно перспективным.

В результате на современном уровне науки выявляется относительно малый выход совокупности археологических и этнографических данных в область исторической информации и прежде всего в изучение истории этнических образований. В решении этой проблемы заинтересованными сторонами в одинаковой степени являются как археология, так и этнография. «Археологические материалы, – пишет Гурвич, – в сочетании с этнографическими проливают свет и на формирование, и на последовательность развития историко-культурных типов, датировку их возникновения и тем самым позволяют в известной мере реконструировать процесс сложения этнографических культурных особенностей отдельных этнических образований» [14] .

Представляется, что одна из первоначальных задач при работе в этом направлении состоит в ликвидации своевременного разрыва между этими двумя науками. Следует подчеркнуть, что археологию и этнографию связывает прежде всего то, что культура в широком ее понимании является их общим объектом изучения. Отсюда и целый круг общих вопросов этих двух наук: изучение социально-экономического уровня развития населения, хозяйственно-культурных типов, явлений материальной и духовной культуры, хода исторических событий, выявление функций предметов, реконструкция семейных и общественных отношений [15] . При решении многих из этих вопросов археология и этнография пользуются, как правило, своими научными методами, а нередко имеют и свой строго очерченный круг проблем, не связывающий эти две науки. Возможности «стыковки» археологических и этнографических данных определяются прежде всего предметной областью, сопряженной с этническими свойствами культуры. Исходя из этого круг общих для данных наук вопросов включает главным образом изучение этногенетических процессов, истории и распада этнических общностей, этнических миграций и т.п.

Хотелось бы обратить внимание также на то, что фактически эти вопросы изучаются через исследование в основном только этнокультурных процессов. А.П. Окладников очень четко определял, что «и то, и другое – этнос и культура, столь же необходимо связаны друг с другом, как этнос и язык, как этнос и антропология в нашем понимании содержания этого термина, как физическая антропология», подчеркивал, что «...невозможно ставить проблемы этногенеза в отрыве от культурогенеза» [16]. При этом чрезвычайно важным моментом в этом сопряжении выступает факт относительной консервативности культуры, т.е. тот факт, что «...во всей совокупности общественных явлений социально-экономические явления являются наиболее подвижными, а этнокультурные, напротив, отличаются своей устойчивостью» [17] .

Проблеме культуры, ее системе и внутренней структуре в нашей науке в последние годы посвящено много работ. Представляется удачным введение понятия «традиционно-бытовая культура», примерно соответствующая по содержанию термину «народная культура» [18] , но более точная в научном плане. Оно позволяет в сфере всей бытовой культуры выделить область сосредоточения этнической специфики. Традиционно-бытовая область культуры, как и вся культура, делится на материальную и духовную.

Под материальной культурой понимают нередко ее овеществленную (опредмеченную) часть, которая создана руками человека в отличие от явлений духовной культуры, порожденной умственной деятельностью людей. Следует, видимо, категорически возразить против этого определения. Такое понимание носит слишком общий характер и не является верным. Ю.В. Бромлей выделял три составные части культуры, из которых только одна представляет собой «опредмеченные» результаты деятельности [19] . При этом в предметном виде предстают перед нами и многие стороны духовной культуры – произведения народной живописи, орнамент, узелковое письмо и т.п., которые творятся не только сознанием, но часто и руками человека.

В то же время и создание предметов материальной культуры не может проходить без участия человеческого сознания, без субъективных человеческих мыслительных способностей, реализуемых в деятельности. В этих предметах, кроме того, встречаются стороны, детали, которые не связаны функционально с назначением данных предметов, а удовлетворяют, например, эстетические или даже какие-нибудь мировоззренческие потребности. Как известно, это может проявляться в формах предметов (скажем, это четко выражено в народной архитектуре, но наблюдается и в орудиях труда и др.), их украшениях, знаках с религиозным осмыслом и т.д. Как видно, в действительности строгой дифференциации предметов материальной и духовной культуры часто не наблюдается. Об условном характере такого деления писали и раньше в нашей литературе [20] .

Разграничение материальной и духовной частей культуры следует, видимо, проводить не только по сферам материальной и духовной (сознательной) деятельности, как считают некоторые ученые [21], но также и по степени зависимости тех или иных культурных явлений от экологической среды, и по их функциональному назначению. В том плане к материальной культуре будет отнесена та ее опредмеченная (овеществленная) часть и неопредмеченная (производственные навыки, организация труда и т.д.), но материализованная часть культуры, которая, с одной стороны, самым непосредственным образом связана с экологической средой, с адаптацией к этой среде человеческих коллективов, а с другой – удовлетворяет главным образом физиологические потребности человека. Основной функциональный смысл материальной культуры – создать соответствующий физическим свойствам человека микроклимат, обеспечить микропространство для жизни, удовлетворить его потребности в поддержке своей энергосистемы, потребности в трудовой деятельности, передвижении и т.п. Каждое явление материальной культуры выполняет еще и социальные функции – играет объединяющую или разъединяющую людей роль в различных бытовых, религиозных ситуациях, половозрастных и социально-профессиональных группах [22]. Это свойство культуры является и основой ее этнической функции [23] . Но в этом нет принципиального различия с такими же функциями духовных сфер культуры.

К духовной культуре относится, видимо, та ее часть (существующая в общем-то в материальных формах и дающая о себе знать через ощущения человека), которая сопряжена с экологической средой, как правило, опосредствованным образом и удовлетворяет в первую очередь такие потребности человека, как познавательно-информационные, эстетические, нравственные, воспитательные и др. Эта часть связана прежде всего с внутренними мировоззренческими сторонами культуры.

В этнографии отмечалось уже, что при более длительном бытовании и особенно в новых природных и исторических условиях новации могут стать традициями и приобрести такие свойства. В одних случаях этнодифференцирующие признаки в культуре могут осознаваться лишь представителями иных этносов, в других – считаться своими национальными чертами и самими носителями этих культурных традиций (также независимо от происхождения таких черт – были ли они заимствованы от других этносов или появились на месте как результат развития производительных сил или как результат новых социальных потребностей и т.п.).

В результате такого краткого экскурса мы приходим к следующему практическому выводу. При использовании археологических и этнографических материалов для этнической интерпретации археологических памятников и в целом для решения проблем этнической истории надо стремиться рассматривать их как можно в более широкой совокупности всех явлений традиционно-бытовой культуры, не стремясь специально разграничить ее материальные и духовные стороны. Неучет каких-то культурных явлений из-за поверхностного отнесения их к слабо дифференцирующим или вообще не дифференцирующим в этническом плане материалам может привести к ошибочным результатам либо к преувеличению роли каких-то одних этнокультурных компонентов.

Надо сказать, что к этому приводит порой, как нам представляется, недостаточная разработанность в этнографии методики сравнительно-генетического анализа некоторых явлений культуры, например народных знаний (в том числе до недавнего времени и народной медицины), целого ряда орудий труда, имеющих в общем-то очень древнее происхождение и хорошо фиксируемых археологией (так, далеко не по всем сибирским народам проведена типология даже наконечников стрел), и др. Возникавшие такого рода ложные представления о слабо дифференцирующей функции отдельных культурных явлений или о непроявлении ее вообще ограничивают даже в этнографии привлечение всего комплекса источников по культуре для решения этногенетических и этноисторических проблем. А иногда исследователи идут на сознательное сужение комплекса культурных явлений, выбранных для анализа.

Было бы неверным отрицать тот факт, что одни явления культуры более устойчивы и в относительно стабильных условиях слабо меняются, другие – наоборот, менее устойчивы и обладают меньшей способностью выполнять этнодифференцирующую функцию. Но при совмещении археологической и этнографической информации в изучении этногенеза и историко-культурных связей следует стремиться к учету всех выявленных черт культуры. Только комплексность социально-исторического и сравнительно-генетического анализа позволит, на наш взгляд, определить в культуре явления, обладающие большими или меньшими этнодифференцирующими свойствами, а также черты конвергентного характера, отражающие развитие производительных сил, смену хозяйственно-культурных типов, новый уровень социальных отношений и т.д., и, наоборот, те черты, распространение которых связано главным образом с этническими перемещениями и контактами.

При совместном использовании археологической и этнографической информации выявились трудности различного порядка. Часть из них связана с исторической стадиальностью – комплексы культуры археологического характера и фиксируемой этнографами традиционно-бытовой культуры нередко относятся к разным этапам социально-экономического развития, отражают разный уровень мировоззрения, относятся к разным типам этнических общностей и т.д. Другие трудности вызваны тем, что археологические комплексы характеризуют не всю культуру ее носителей, а лишь ее фрагментированные компоненты. Отсюда разные материалы, из которых изготовлены предметы, представлены в археологических и этнографических источниках неоднозначно. Наконец, следует отметить тормозящую роль лакун как в археологии, так и в этнографии – скажем, нередко отсутствие сплошной археологической исследованности территорий для разных хронологических периодов, слабая изученность поздних археологических памятников, неравномерность в этнографических знаниях по отдельным явлениям культуры тех или иных этносов и т.д.

Известны три основных метода изучения этнических свойств археологических комплексов культуры: 1) совмещение их с территорией распространения каких-либо этнонимов; 2) отождествление с топонимистическими ареалами; 3) установление связи этих комплексов путем сопоставления с историческими и этнографическими материалами, с теми или иными этническими образованиями [24] . Из этих трех методов для совмещения археологических и этнографических культурных комплексов может быть использован лишь последний, ретроспективный метод.

2.2. Этнографо-археологические комплексы

Нельзя, видимо, отбрасывать путь привлечения данных двух наук – археологии и этнографии для изучения истории отдельных культурных явлений и выделения в них этнических свойств. Здесь речь можно вести о целенаправленном изучении видов орудий труда, поселений и жилищ, предметов быта, декоративно-прикладного искусства, погребального обряда и т.д. Значительный эффект может быть достигнут в том случае, если эта работа выполняется специалистом с достаточно высоким уровнем знаний и опытом работы как в археологии, так и в этнографии или группой специалистов этих наук. При этом изучение отдельных явлений культуры по археологическим и этнографическим материалам должно проводиться в хронологической последовательности по отдельным периодам. Кроме того, такого рода работа может явиться, на наш взгляд, предварительным этапом в плане выделения комплексов бытовой культуры.

Примером удачного изучения одного компонента культуры по археологическим и этнографическим материалам является, в частности, работа В.П. Дьяконовой по погребальному обряду тувинцев. Ей удалось впервые в полном объеме осуществить реконструкцию погребального обряда как у бывших шаманистов, так и у бывших ламаистов и рассмотреть вопрос об этнической атрибуции археологического материала из погребений. В результате проделанной работы В. П. Дьяконова пришла к важному в научном плане выводу, что «...отраженная в археологических памятниках внешняя сторона погребального обряда, сходная у разных народов, объясняемая иногда только сходством природных условий образа жизни и общим уровнем социально-экономического развития, не всегда может служить критерием для этнической атрибуции, если ее рассматривать изолированно от погребального обряда в целом и от других видов источников. Напротив, в комплексе с другими видами источников, особенно с этнографическими, рассматриваемые памятники могут стать серьезным, вещественным доказательством» [25] .

Некоторые обнадеживающие результаты получены омским этнографом В.Б. Богомоловым и новосибирским археологом В.И. Соболевым в исследовании орнамента барабинских татар [26] . Работа проводилась в рамках омской группы археологов и этнографов под научным руководством автора данной работы и прошла следующие этапы. По керамическим материалам памятников XIV – середины XVII вв. были выделены четыре бытовых комплекса (по форме, пропорциям и размерам сосудов) и три более объемных системы типов орнамента (по родственным по происхождению мотивам и композициям на фоне развития их среды). Выявление особенных черт в орнаменте разных археологических памятников позволило, в частности, закартографировать их и наметить выделение локальных групп барабинцев.

Одновременно была проведена работа по классификации орнамента этих татар XIX – начала XX вв. в несколько десятков бытовых комплексов, укладывающихся в десять типов орнамента, которые сгруппированы в три комплекса. Один комплекс относится к позднему этапу и отражает влияние орнамента поволжских татар и русских. Второй комплекс (архаичный), связанный с посудой из глины и бересты, соотносится с тремя типами орнамента керамики археологических памятников средневековья. Формирование его и следующего комплекса (тюркского) проходило как в XIV–ХVII вв., так и в более раннюю эпоху. Тюркский комплекс состоит из пяти типов, объединяет орнаменты, выполненные в основном на мягких материалах, и хронологически привязывается лишь через косвенные свидетельства археологических источников и более четкие данные письменных источников XVII–XVIII вв., а главное – широкое территориальное распространение данных его бытовых комплексов и типов орнаментов, что свидетельствует о его древности.

В.Б. Богомолов и В.И. Соболев совершенно правильно, на наш взгляд, оценивают свою работу как подготовительную. Они считают, что исследования лишь одной составной части культурного комплекса, «...даже столь важной, как орнамент, явно недостаточно» и что окончательные выводы могут быть получены после изучения других явлений культуры по археологическим и этнографическим материалам путем «многократного наложения итоговой информации друг на друга с привлечением данных других наук» [27] .

Многокомпонентный культурный комплекс, выделенный по данным археологии и этнографии, мы предлагаем называть этнографо-археологическим комплексом (ЭАК), подчеркивая его археологическую основу и внедрение методов и данных этнографии. Фактически это реконструированный с помощью данных этнографии археологический культурный комплекс. Его основу составляют этнически определяемые археологические материалы поздних памятников, обогащенные этнографической информацией.

Первым этапом в выделении ЭАК является работа с этнографическим материалом – выяснение исторически более ранних культурных явлений, отчленение более поздних напластований, достаточно четко фиксируемых разного рода источниками. Этим самым хронология выделенных культурных явлений, насколько это возможно, максимально приближается к датировке наиболее поздних археологических памятников или даже полностью совмещается с ней. Одновременно с этим систематизируется археологический материал в определенных пространственно-временных рамках, т.е. выделяется и археологический комплекс культурных явлений позднего периода.

Следующим этапом является идентификация археологических предметов с такими же предметами этнографического комплекса, которая должна проводиться с учетом исторических условий и культурных влияний, имевших место в изучаемый период в данном регионе. Одновременно осуществляется анализ археологических сведений, косвенно указывающих на возможное распространение тех или иных видов изделий, не сохранившихся в археологических памятниках, но зафиксированных этнографическими материалами (например, пряслицы, моталки могут свидетельствовать о типе ткачества и возможном производстве ковров, расположенные в определенном порядке мелкие бусы – о вышивке и виде орнамента на тканях и т.д.). Существующая взаимосвязанность и часто взаимообусловленность хозяйственно-культурных явлений, закономерности их сочетания позволяют, как нам представляется, включить в ЭАК и целый ряд культурных элементов из этнографических материалов, не зафиксированных археологическими данными (например, изделий из мягких материалов, даже, видимо, мировоззренческих представлений и т.д.).

Следует отметить при выполнении этой работы необходимость привлечения и письменных исторических источников. К сожалению, в Сибири некоторые археологи даже при изучении средневековых памятников не обращаются к историческим материалам или используют их весьма недостаточно. С другой стороны, в последние десятилетия явно усиливается тенденция привлечения письменных источников и в целом данных исторической науки археологами Сибири для решения многих проблем, что значительно увеличивает историческую информативность археологических материалов и исследований. Это нашло свое отражение, в частности, в первом томе фундаментального издания «История Сибири» [28]. Успехи в этом плане имеют, например, археологи-сибиреведы Е.И. Деревянко, Л.Р. Кызласов, А.П. Окладников, Д.Г. Савинов, А.П. Уманский, Ю.С. Худяков и многие другие [29] .

Выделенный с привлечением исторических данных ЭАК может быть исследован, насколько позволяют материалы, в плане выявления более ранних его этапов. Такая работа может проводиться, видимо, до исчезновения основного состава признаков данного комплекса на исследуемой территории и в соседних регионах в каком-то более раннем периоде. ЭАК следует рассматривать как живой организм, как систему, тесно связанную с экономической, социальной и исторической средой, проходящую этапы зарождения, наибольшего функционирования и растворения или даже гибели, имевшую свою «родину» и разную на разных хронологических срезах территорию распространения. В нем могут быть выделены подкомплексы или ранние комплексы.
На всех этапах выделения ЭАК и изучения его истории должна быть значительной роль не только археологов, но и этнографов. Совершенно прав, на наш взгляд, Л.С. Клейн, утверждавший, что «...возможность археолого-этнографических параллелей зависит от реализации, так сказать, этнографо-этнографических (т.е. внутри этнографических) параллелей. Проблема сопоставлений, таким образом, есть не только междисциплинарная, но – в ином аспекте – и собственно этнографическая» [30] . Важность участия этнографов в этой работе определяется тем, что предметную область этнографии составляют этнические свойства, а также тем, что этнограф часто является непосредственным свидетелем трансформации культуры и может глубоко проникнуть в причины и закономерности этих изменений. Хотя выделение целого ряда такого рода ЭАК и разработка их типологии и требуют огромной работы, в будущем, несомненно, могут продвинуть решение задачи идентификации археологических материалов с культурой конкретных этнических общностей значительно вперед. Следует еще раз подчеркнуть, что условие успеха в проведении таких исследований – выявленность ЭАК на достаточно широкой территории и их определенная хронологическая глубина.

Чем глубже в древность, тем все более относительный характер приобретает соотносимость такого ЭАК с конкретным этническим образованием. Здесь начинают проявлять себя те трудности и идентификации археологических памятников с этносами и их культурами, которые уже достаточно раскрыты в научной литературе [31] . К ним относятся: 1) дискуссионный характер вопросов о видах и специфике типов этнических общностей в различных эпохах (особенно на ранних этапах человеческой истории); 2) тот факт, что явления культуры могут отражать специфику результатов деятельности не только этнических образований, но и других видов социальных общностей; 3) большая фрагментарность археологических материалов, сужающая сферу выявления с помощью этнографических данных всех компонентов ЭАК, особенно в сфере духовной культуры, обрядовых явлений; 4) увеличивающееся разнообразие в интерпретации содержания и функций отдельных черт культуры; 5) возможное искажение реального соотношения хозяйственно-культурных традиций и др.

Перспективным применение метода конструирования ЭАК в Западно-Сибирском регионе, например, представляется нам на глубину 1,5–2 тысячи лет, начиная во многих случаях прямо с ХIХ в. По более ранним этапам продолжение такой работы может оказаться возможным с использованием построенных уже шкал ЭАК по уграм, самодийцам, тюркам этого региона для последующих периодов. В ряде случаев при большом разнообразии видов археологических данных (особенно памятников, в которых в силу особого состояния почвы или по каким-либо другим причинам сохранились изделия из мягких материалов) работа по конструированию ЭАК в принципе может быть продолжена. Но возможности отождествления ЭАК с этническими общностями на ранних этапах, лежат, видимо, в плоскости увязывания их не столько с какими-то конкретными этносами или языковыми общностями, сколько с этнокультурными общностями, скажем, тех же угров, самодийцев, тюрков и их предков.

Верным и согласующимся с нашей точкой зрения представляется нам мнение одного из ведущих специалистов по западносибирской археологии М.Ф. Косарева о том, что «...при наличии преемственности традиционных черт культуры можно искать предков конкретного современного этноса так далеко в глубине веков, насколько позволяет идти ретроспективная линия культурной преемственности, независимо от того, сопровождается она на всем ее протяжении антропологической и языковой преемственностью или нет» [32] .

Однако ЭАК почти всех хронологических срезов является по объему неполным, так как часть культурных явлений из-за фрагментарности археологических материалов реконструировать трудно. Это относится в первую очередь к духовным ценностям, семейной и общинной обрядности и т.д., а также и к некоторым сферам материальной культуры. Все же ЭАК гораздо объемнее по сравнению с археологическое культурой и может быть этнически определен. Фрагментарность культурного комплекса при использовании этнографических данных значительно при этом уменьшается. Происходит увеличение информативности материалов, которое может оказаться вполне достаточным для выявления этнокультурных связей и использования этих материалов для изучения этногенетических и этноисторических процессов. Ведь даже и в этнографии далеко не все компоненты культуры этноса исследуются с этой целью – нередко не подключаются материалы по народной музыке, хореографии и некоторым другим явлениям народного искусства, по народным знаниям, многим обрядам и др.

Сложности при проведении работы по построению ЭАК усиливаются в первую очередь тем, что этнические образования Сибири на протяжении двух последних тысячелетий были охвачены бурными процессами территориальных перемещений групп населения, а значит, и активными процессами этнического взаимодействия – объединения и разъединения, перехода целых групп в другие этнические общности. Эта перекомпановка этнических образований не всегда сопровождалась существенными изменениями в культурном комплексе, особенно в тех случаях, когда речь шла об этнически взаимодействовавших группах населения с одинаковым хозяйственно-культурным типом или имевших этнокультурную близость в результате прошлых контактов либо в тех случаях, когда возникали общие черты культурного облика разных этносов на широкой территории, например в рамках историко-этнографических областей.

Известны ситуации, когда факт вхождения новой группы фиксируется историческими и этнографическими данными, а в археологических материалах изменения не прослеживаются. Так обстоит дело с вопросом о сибирско-татарском компоненте в составе чулымских тюрков. В прошлом веке его поднимал В.В. Радлов, считавший, что под натиском казачьих отрядов в конце XVI – начале XVII вв. отдельные тюркские группы переселились с Тобола и Иртыша на средний Чулым, приток Оби [33]. В 1950-х гг. мысль о передвижении части связанного с Кучумом населения на восток, в частности на Обь, Чулым и вплоть до Енисея, доказывал Л.П. Потапов [34]. Против этого утверждавшегося в науке положения в те же годы выступил А.П. Дульзон. Он считал, что в археологических материалах XV–XVII вв. нет разрыва в культурно-исторических показателях, которые могли бы свидетельствовать о появлении здесь каких-либо групп сибирских татар [35] . При этом этнографические материалы им фактически не учитывались.

Тем не менее при предварительных работах по конструированию ЭАК культуры чулымских тюрков XVII–XVIII вв. в этом комплексе выделялись явления, возникновение которых у чулымцев могло быть связано с сибирскими татарами, вероятнее всего с барабинцами [36]. Так, например, в прошлом томским татарам (соседи чулымцев) были знакомы женские полотенчатые покрывала «тастар» [37]. В XVIII в. они упоминаются и у чулымскихтюрков [38]. Если принять, что И.Г. Георги под фатами понимал покрывала типа «тастар», то таковые отмечал он у томских и барабинских татар [39]. Известно, что тастары широко бытовали среди казахов, поволжских татар, башкир, чувашей [40] . Таким образом, тастары чулымцев – это тастары восточной окраины территории распространения этого вида головного убора. Появление их среди чулымских тюрков вполне может связываться с расселением по Чулыму сибирских татар.

Другой вид сибирско-татарских головных уборов, колпаки [41], были известны поволжским татарам, чувашам, северным башкирам, отдельным группам мари и удмуртов [42]. Н.И. Лебедева и Г.С. Маслова высказали предположение, что бытование женского и девичьего колпака у русских в верховьях Дона, Воронежской, Тульской и Тамбовской губерний обусловлено связями с соседними народами [43]. В Сибири качинцы носили колпаки, вязанные из белых ниток. Они были завезены якобы с Тобола сибирскими татарами, частично ассимилированными качинцами [44]. Простые белые колпаки в будничные дни носили и чулымские тюрки, а также кызыльцы [45]. Как видим, и в данном случае колпаки чулымцев находятся на восточной периферии региона распространения такого рода головных уборов и связаны опять-таки с влиянием сибирских татар. Возможно, что и шапки чулымских тюрков, отороченные красным бархатом (покрой их, к сожалению, остался неописанным) [46], также имеют происхождение от головных уборов сибирских татар, для изготовления которых бархат издавна широко применялся [47] .

Определенные аналогии обнаруживаются в средствах передвижения у чулымцев с сибирскими татарами, прежде всего с томскими. У них бытовал одинаковый тип ручных нарт [48], известный также и русскому населению нижнего Притомья [49]. Подшитые лыжи чулымских тюрков имеют сходство с таковыми у томских и барабинских татар, а их лыжи с выгибом под ступательной площадкой вообще, можно сказать, совпадают с такими же подволоками барабинцев, а также и нарымских селькупов [50]. Голицы с бортиками, зафиксированные нами у причулымских татар д. Тургай, были распространены также у эуштинцев, темерчинцев Каштаковских юрт, обских татар д. Койбасово [51]. Нами были собраны данные о бытовании таких лыж у барабинцев и тоболо-иртышских татар (образцы их доставлены в музей Томского университета) [52], встречались они также у русского населения Сибири [53] .

Вероятно, некоторые названные элементы материальной культуры имеют и более древнее происхождение и отражают ранние этноисторические процессы, но часть из них вполне могла распространиться среди чулымцев и в период появления среди них сибирских татар. Северные группы последних по хозяйственно-культурной характеристике (у них преобладали черты культуры охотников и рыболовов лесной зоны в сочетании с незначительным скотоводством) были весьма сходны с чулымскими тюрками [54] . Это сходство при этническом смешении их друг с другом почти не изменило тех сторон культуры, которые были жестко связаны с этими видами занятий, а именно они-то и отложились прежде всего в археологических материалах.

Количество таких примеров можно было бы умножить, но даже из одного этого факта видно, что изучение этнокультурных процессов методом конструирования ЭАК может дать значительные результаты в выявлении этнической специфики культурных явлений, очень важной для определения этнической принадлежности их создателей. Нам глубоко импонирует мысль Н.Н. Чебоксарова, писавшего в свое время следующее: «По нашему мнению, именно культурная специфика должна рассматриваться как основной признак каждого этноса, позволяющий во всех без исключения случаях отграничивать его от других этносов» [55] .

Что касается вопроса о совпадении или несовпадении ЭАК (он конструируется по материалам конкретных археологических памятников) с археологической культурой (АК), то ответ можно будет получить при развертывании масштабных работ по конструированию ЭАК. Но и сейчас уже понятно, что здесь могут быть различные варианты сочетаний этих двух категорий, во всяком случае совпадения их необязательны. ЭАК – это прежде всего этнокультурный комплекс, и он характеризует какой-то этнический компонент или их систему в составе этнического образования. Поэтому в АК могут входить и два, и три ЭАК. Самые поздние археологические памятники, положенные в основу ЭАК, вообще соотносятся в первую очередь с конкретными этническими общностями, а не с АК. Лишь с углублением исследования в более ранние периоды встает задача соотнесения ЭАК и АК.

Кстати, это может открыть дополнительные возможности для изучения вопроса об этнической интерпретации АК. И можно полагать, что обнаружившаяся содержательная и структурная сложность ЭАК поколеблет или прямо отвергнет некоторые сложившиеся на современном этапе исторического познания выводы, слишком прямолинейно в ряде случаев отождествляющие АК с предками конкретных современных этносов или групп этносов. Опыт показывает, что возможности определения этнической принадлежности носителей АК в археологической науке достаточно ограничены. И выход из этой ситуации мы видим в усилении этнической информативности археологических материалов через конструирование ЭАК – новой системно-структурной категории, синтезирующей данные археологии и этнографии.

Что касается практической стороны дела, то здесь прав С.А. Васильев, отметивший, что «необходимость комплексных коллективных исследований вступает в противоречие с организацией научной работы разобщенных ученых-одиночек, что препятствует прогрессу в этой области» [56] . Для практического осуществления такого вида работы по конструированию ЭАК требуется, на наш взгляд, создание специальных групп археологов и этнографов, тесное сотрудничество которых должно начинаться с организации совместных археолого-этнографических полевых исследований. Представляется необходимой предварительная работа по унификации части терминологии двух наук, поиску путей совмещения археологических и этнографических методов и, возможно, выработке каких-то новых методов, отвечающих поставленным задачам.

Определенные перспективы могут возникнуть при выявлении и изучении художественного стиля конкретных археологических и этнографических предметов. И эти перспективы могут быть связаны с решением вопроса о том, в каких случаях при исследовании археологических (или этнографо-археологических) комплексов мы имеем дело с этническими, а в каких с историко-этнографическими общностями. Эта идея была апробирована в нашем с В.Б. Богомоловым докладе на VIII Западно-Сибирском археолого-этнографическом совещании в Томске в 1990 г. [57] . Текст данного доклада помещен в качестве приложения в настоящей монографии.