Переселение крестьян из европейской части страны должно было придать империи большую стабильность, придать российскому имперскому строительству важный внутренний импульс и обеспечить империи национальную перспективу. Не только в великорусских, но в малороссийских и белорусских губерниях виделся стратегический резерв расширения имперского ядра на запад и юго-запад, в Сибирь и на Дальний Восток, где украинцы и белорусы вместе с великороссами могли бы успешно строить "большую русскую нацию"[1].

Переселенцы закрепляли историческую память о прежней родине в сохранившихся чертах перенесенной с запада империи культуры и в тысячах названий географических объектов (черниговки, новокиевки, полтавки и т.п.). Оторванные от привычной социокультурной среды, оказавшись в неведомом краю, в иных природно-климатических условиях, вынужденные существенно скорректировать свои хозяйственные занятия, непосредственно соприкоснувшись с культурой Востока (непривычной и привлекательной), они обостренно ощутили свою русскость, очищенную от местных особенностей, столь стойко сохраняемых на их бывшей родине. Все это создавало более благоприятные, чем в Европейской России, на Украине и в Белоруссии, условия для успеха проекта "большой русской нации", в котором бы превалировали не этнические черты, а идея общеимперской гражданственности. Местные власти готовы были включить в процесс обрусения азиатских окраин и западных славян, на что указывают проекты переселения на Дальний Восток чехов.

Примечательна панславистская аргументация, с которой обратился Муравьев-Амурский в этой связи к Николаю I: "Славяне понимают Россию как родную им землю; они соединят свою пользу с пользою русского населения. Передадут свои познания в усовершенствованном хозяйстве, будут преданы общему благу нового их отечества. Славяне переселяются в другие страны, но везде они, подавляемые чуждыми элементами, привыкают с трудом, - в России же должно быть напротив"[2].

Славянское население Сибири и Дальнего Востока было сложным не только по этническому (великороссы, украинцы, белорусы), по конфессиональному (православные, старообрядцы, сектанты), по сословному (крестьяне, казаки, ссыльнопоселенцы, отставные солдаты и моряки), но и региональным характеристикам мест выселения.

Местная администрация оказывалась на слабозаселенной окраине в сложных условиях при выборе желаемого колонизационного элемента. Под давлением военных и хозяйственных колонизационных задач она вынуждена была отодвигать на второй план, впрочем, всегда сознаваемую, государственную задачу поддержки и распространения православия. С православным миссионерством, как культурообразующим компонентом русского нациостроительства, в Сибири и на Дальнем Востоке успешно конкурировала установка расширительного толкования русскости. Самодержавие не могло не учитывать высокую степень устойчивости русских крестьян старообрядцев и духоборов к ассимиляции в иноэтнической среде, сохранению ими русскости при отдаленности от русских культурных центров. Несмотря на то, что старообрядцы в результате многоэтапной миграции на Дальний Восток испытывали этнокультурное влияние со стороны украинцев, поляков, белорусов, бурят, коми (зырян и пермяков), обских угров (ханты и манси) и других народов, именно они лучше всего сохранили традиционную культуру русских[3]. Это обстоятельство не могло быть не замечено местными властями, которые, проявляя большую, нежели в центре страны, религиозную толерантность, активно использовали старообрядцев в колонизационном закреплении сибирских и дальневосточных территорий за империей.

Сохранявшиеся региональные этнокультурные различия, частые межэтнические браки, этнокультурные контакты и хозяйственное взаимодействие, тесное соприкосновение с конфессиональной и социокультурной инославянской средой подталкивали славянские народы к консолидации на основе русской нации и не способствовали оформлению на Дальнем Востоке четко выраженных украинского или белорусского национальных анклавов. Местная администрация, по крайней мере, до начала XX в. не случайно три славянских народа нередко обозначала одним термином - русские. Не случайно приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер, попирая все этнические представления, писал, что переселенцы для дальневосточных областей выбирались в основном из Малороссии и "ими предполагалось создать на месте стойкий кадр русских землепашцев, как оплот против распространения желтой расы"[4]. Хотя некоторые опасения украинизации российского Дальнего Востока видимо существовали[5]. А.П. Георгиевский писал: "Если поставить вопрос, какая из трех традиций - украинской, великорусской и белорусской является наиболее сильной и устойчивой в Приморье, то на этот вопрос трудно определенно ответить"[6]. Сам же он отмечал, что великорусское культурное влияние здесь менее заметно, нежели украинское. Но, как отмечает Ю.В. Аргудяева, в Приморье и Приамурье исторически предопределенно "шел процесс слияния русских (кроме старообрядцев), украинцев и белорусов и формирование некоего субстрата культуры, с превалированием русскоязычного населения. В Приморье с 1858 по 1914 г. прибыло 22122 крестьянских семьи, из них 69,95 % были выходцы из Украины. В Южно-Уссурийском крае этот процент достигал 81,26 % крестьян-переселенцев, тогда как русские составляли 8,32 %, а белорусы - 6,8 %. Современная же ситуация прямо противоположная: русские составляют 86,8 % от числа жителей Приморья, украинцы - 8,2 %, белорусы - 0,9 %. При этом специально отмечается, что русские сформировались здесь в значительной степени из обрусевших украинцев и белорусов[7].

Оторванные от мест своего компактного проживания украинцы и белорусы, хотя и сохраняли достаточно долго свой язык, черты бытовой культуры, в условиях Сибири и Дальнего Востока, были расселены (хотя и проживали отдельными поселениями) среди выходцев из великорусских губерний, сибирских старожилов и коренных сибирских и дальневосточных народов, и, соответственно, оказались более восприимчивыми к культурным заимствованиям. Отсутствие постоянных контактов с местами выхода, непривычная природная среда, условия хозяйственной деятельности, смешанный состав городского населения, разнородный этнический состав рабочих на золотых приисках и стройках стимулировали процессы единения в "большую русскую нацию". В отличие от Европейской России, где формирование украинской и белорусской наций вызывали политические опасения и грозили сепаратистскими настроения, в Азиатской России процессы стихийного культурного единения преобладали, что вполне устраивало местную администрацию. И, как следствие, в правительственных взглядах на славянское население Сибири и Дальнего Востока преобладало индифферентное отношение к культурным различиям между великороссами, украинцами и белорусами, их поглощение русской нацией представлялось делом времени.

Однако в Сибири и на Дальнем Востоке для имперской политики вставала новая угроза (реальная или призрачная) - формирование у местного населения чувства территориальной обособленности и осознания своей непохожести и экономической ущемленности в отношениях между центром и окраинами. Процесс формирования "большой русской нации" осложнялся не только сохранением этнической и локальной (по месту выхода в Сибирь и на Дальний Восток) идентичностей, но и выстраиванием иной территориальной сибирской и дальневосточной идентичности. В правительственных и общественных кругах центра страны, подогреваемая националистически настроенной публицистикой, возникла фобия сибирского сепаратизма[8].

Мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Многим наблюдателям, посещавшим Сибирь и Дальний Восток, бросалась в глаза непохожесть местного русского населения на то, которое они привыкли видеть в европейской части страны.

Существовало опасение, что, попав под влияние иностранцев и инородцев, переселяющиеся в край русские люди утратят привычные национальные черты, отдалятся от своей родины и потеряют чувства верноподданности. Как считалось многими, оторвавшись от привычной ему социокультурной среды, русский человек легко поддается чужому влиянию. Об объякучиваниии русских упоминал писатель И.А. Гончаров[9], об этом же твердили в своих записках и многие местные чиновники. Так, приморский военный губернатор П.В. Казакевич указывал, что такое воздействие оказывают не только якуты, но и камчадалы, среди которых всего за десять лет русские переселенцы "усвоили себе все их привычки и образ жизни, а потомки наших первых поселенцев в Гижиге, Охотске, Удске совершенно почти даже утратили тип русский"[10]. Схожее явление наблюдалось и в Забайкалье, где сибиряки, смешиваясь с бурятами, нередко утрачивали даже свой первоначальный антропологический тип.

Пугало то, что "обынородничанье" русских порождало новую этнокультурную и конфессиональную ситуацию, когда "обрядовая набожность русского населения заменилась чисто языческим суеверием, частию заимствованным от инородцев, частию навеянным на них новою неизвестною до тех пор жизнию"[11]. Это не могло не беспокоить власти, озабоченные насаждением русского элемента в крае.
Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от "старой" России и восстановить в "новой" России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской политикой, ведущая роль в которой отводилась школе и православной церкви. Вернувшись из двух поездок по Сибири (1896 и 1897 гг.), управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А.Н. Куломзин утверждал, что, "если мы не примемся за насаждение в Сибири народного образования, в основу его не положим идею сближения этой обширнейшей нашей колонии с метрополиею путем расширения в школе родиноведения, если мощною рукою не примемся за объединение Сибири с Европейскою Россиею, то нам грозит в близком будущем великое бедствие. Отчужденность от России, некоторая огрубелость, холодная рассудительность, преобладание индивидуальных интересов над общественными - вот отличительные черты коренного сибиряка простолюдина. К тому же, полное отсутствие каких-либо исторических преданий, традиций, верований и симпатий. История Сибири слагается из целого ряда массовых ссылок, потому в ней для сибиряка нет ничего, говорящего его сердцу; но он забыл и тот родной угол Европейской России, откуда вышел его род". Поэтому не следует жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать сибиряку, - доказывал он, - "дичать"[12].

Куломзина не мог не беспокоить вопрос: представит ли переселяемое за Урал население "мощную силу, способную отстоять славу России?". Он серьезно опасался при этом, "что в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство". И эта пугающая перспектива постоянно стояла "каким-то кошмаром" перед его мысленным взором.

Впрочем, другой наблюдатель - Фритьоф Нансен, рассуждая о сибирском сепаратизме, скептически оценивал возможности его реализации. Напротив, утверждал он, сибиряки - это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, "в сущности естественное продолжение России и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян"[13].

Помимо культурное воздействия, необходимо было экономически интегрировать Сибирь и Дальний Восток в Россию. Сибирская железная дорога должна была стальной полосой притянуть Сибирь к Европейской России, дать мощный импульс переселенческому движению. В связи с поездкой в Сибирь в 1910 г. П.А. Столыпина бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский с удовлетворением отмечал: "По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи. Впрочем, Западная Сибирь уже заметно сближалась с востоком Европейской России"[14]. А.В. Кривошеин, который был идеологом и практиком столыпинской переселенческой политики, "министр Азиатской России", как его называли, целенаправленно стремился превратить Сибирь "из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России"[15].

Хотя Российская империя, а затем и СССР рухнули, однако, отмечает Доменик Ливен, новой России удалось вобрать в себя и поглотить в своем "материнском лоне" жемчужину своей имперской короны - Сибирь, и, благодаря этому, остаться великой державой, чего не удалось ни Турции, ни Австрии, ни даже Англии и Франции. Хотя, добавляет он, получи сибиряки свободу и представительные региональные институты, вокруг которых бы фокусировался региональный патриотизм, они могли бы выработать самостоятельную идентичность, имевшую возможность подобно Австралии или Канаде перерасти в независимое государство-нацию[16]. Региональные особенности имеют длительную устойчивость, сохраняется наряду с этнической и территориальная идентичность, что позволяет вслед за Ф. Броделем[17] (когда он говорил о Франции) повторить, что единой России в XIX - начале XX в. не существовало, процесс формирования "единой и неделимой" России к началу XX в. еще не завершился и можно говорить о "многих" Россиях, в частности, России Сибири и России Дальнего Востока.

Примечания

1. О проекте "большой русской нации" см.: Миллер А.И. "Украинский вопрос" в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). - СПб., 2000. - С. 31-41.

2. РГИА. Ф. 1265. Оп. 10. Д. 202: Отчет по Восточной Сибири за 1860 г. Л. 3.

3. Аргудяева Ю.В. Старообрядцы на Дальнем Востоке России: этнокультурное развитие во второй половине XIX - начале XX в.: Дисс. в виде науч. докл. … степени д-ра ист. наук. - М., 2002. - С. 4, 22.

4. Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906-1910 гг. - СПб., 1912. - С. 4.

5. Латентное стремление немногочисленной украинской интеллигенции на Дальнем Востоке к украинской культурной и даже политической автономии проявилось только после революции. См., напр.: Черномаз В.А. Об украинской школе в Дальневосточной республике // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. - Благовещенск, 2001. - Вып. 2. - С. 100-113.

6. Георгиевский А.П. Русские на Дальнем Востоке. Фольклорно-диалектологический очерк. - Владивосток, 1929. - С. 9.

7. Аргудяева Ю.В. Проблемы этнической истории восточных славян Приморья и Приамурья // Славяне на Дальнем Востоке: проблемы истории и культуры. - Южно-Сахалинск, 1994. - С. 19-21.

8. См.: Ремнев А.В. Призрак сепаратизма // Родина [Москва]. - 2000. - № 5. - С. 10-17.

9. Путевые письма И.А. Гончарова // Литературное наследство. - М., 1935. - Т. 22-24. - С. 423-424.

10. Российский государственный архив Дальнего Востока. Ф. 87. Оп. 1. Д. 287. Л. 29: Письмо П.В. Казакевича М.С. Корсакову (24 июня 1864 г.).

11. Осокин Г.М. Московия на Востоке // Русский разлив. - М., 1996. - Т. 2. - С. 145.

12. РГИА. Ф. 1642. Оп. 1 Д. 204. Л. 107; Д. 202. Л. 37 - (Куломзин А.Н. Пережитое. - Рукопись).

13. Нансен Ф. Страна будущего // Дальний Восток. - 1994. - № 4/5 - С. 185.

14. Тхоржевский И.И. Последний Петербург // Нева. - 1991. - № 9. - С. 189.

15. Кривошеин К.А. Александр Васильевич Кривошеин. Судьба российского реформатора. - М., 1993. - С. 131.

16. Ливен Д. Россия как империя: сравнительная перспектива // Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. - М., 1999. - С. 273.

17. Бродель Ф. Что такое Франция? - М., 1994. - Кн. 1: Пространство и история. - С. 26.

© А.В. Ремнев, 2002