Параллельно властному процессу имперской интеграции шел процесс символического присоединения и освоения новой территории. Территория власти нуждается в своих маркерах, включающие идеологически и политически окрашенные топонимы, знаковые исторические фигуры общественно-политических региональных деятелей. Регион - это не только физико-географическая или политико-административная реальность, но и ментальная конструкция, с трудно определимыми и динамичными границами. Регион, как и нация, начинает конструировать свою историческую традицию.

Имена Муравьева-Амурского, его сподвижников и исторических предшественников, а также небесных и царственных покровителей дали названия новым опорным точкам имперской картографии региона, символически закрепляя новые территории за Россией. Параллельно с имперским строительством шел процесс вербального присвоения новых территорий, осмысления их в привычных имперских терминах и образах. Если продолжить историко-топонимические наблюдения, то можно обнаружить названия местностей, в которых явно слышны имперские рецепции. Новые топонимические образы были адекватно восприняты современниками, прочитывавших в них важный геополитический смысл, своего рода ностальгию по несбывшимся имперским мечтам о черноморских проливах и Константинополе.

Секретарь главного начальника русских морских сил Тихого океана, впоследствии популярный писатель В. Крестовский, рассуждая о неудачной Крымской войне и потере Черноморского флота, писал в 1881 г.: "…понятно станет и то, почему в новых названиях этих мест и вод появились такие многознаменательные, если не для настоящего, то для будущего, имена, как залив Петра Великого, пролив Босфор Восточный, бухта Золотой Рог и порт Владивосток"[1]. Владивосток (по аналогии с Владикавказом) виделся новым окном России в Азию. Не случайно и то, что на Дальнем Востоке все области были названы не по административному центру, как это было традиционно в центральных губерниях, а имели географические обозначения - Забайкальская, Амурская, Приморская, Камчатская, Сахалинская. Видимо, трудно было еще определить, где будут эти центры. Сначала бросили Охотск ради Петропавловска-Камчатского, тот бросили ради Николаевска, а затем и последний оставили ради Владивостока, который чуть было не избежал такой же участи ради Порт-Артура.

На формирование управленческих задач влияли не только политические и экономические установки, исходившие из центра империи, но и географическое видение региона, трансформация его образов в правительственном и общественном сознании. После неудачной Крымской войны для России начинается первая "евразийская" фаза, закончившаяся поражением в войне с Японией[2]. Имперская экспансия потребовала перемен в научном и идеологическом обеспечении. Активизация российской политики на востоке усилила географическую доминанту в имперской идеологии. Середина XIX века ознаменовалась всплеском общественного внимания к востоку и формированием новых политико-географических "образов" Российской Азии[3]. Как отмечет американский географ Марк Бассин, географические образы могут рассматриваться как культурные артефакты, что важно для изучения того, "как общество осознает, обдумывает и оценивает незнакомое место, является плодотворным путем исследования того, как общество или его части осознают, осмысливают и оценивают самих себя"[4].

Образное восприятие региона не было только "горизонтальным" (удаленность от центра, пространственная протяженность, коммуникативная доступность), но выстраивался своего рода "вертикальный" контекст (природа, экономические условия, население и образы его жизни, социокультурная и этноконфессиональная характеристики). Все это формировало правительственные взгляды на место и роль региона в империи. Эти взгляды не были однозначными и статичными, зависели не только от степени информированности петербургских властей и их агентов на местах, но трансформировались под воздействием политических установок и теоретических предпосылок. Однако существовали довольно устойчивые региональные стереотипы, сохранявшиеся длительное время в общественном сознании.

Можно наблюдать процесс административного, экономического и ментального дробления "большой Сибири" от Урала до Тихого океана. К концу XIX столетия на геоэкономической карте Азиатской России появляются Дальний Восток и Степной край, административно оформленные в Приамурское и Степное генерал-губернаторства. В результате территориального раздела Сибири само название "Сибирь" постепенно исчезает с административной карты. В 1822 г. Сибирское генерал-губернаторство было поделено на два: Западно- и Восточно-Сибирское; с упразднением генерал-губернаторства в 1882 г. в Западной Сибири остались Тобольская и Томская губернии; в 1884 г. от Сибири отделился Дальний Восток, породив затянувшийся спор о границах между ними; в 1887 г. Восточно-Сибирское генерал-губернаторство было переименовано в Иркутское. В обращение все чаще вводится понятие "Азиатская Россия". Известный русский правовед Н.М. Коркунов утверждал, что "и самое слово Сибирь не имеет уже более значения определенного административного термина"[5].

Это породило даже опасение исчезновения Сибири. При всех недостатках, генерал-губернаторская структура в большей степени соответствовала процессу складывания больших экономических районов, для которых губернские рамки были слишком узкими. Не случайно главный идеолог сибирского областничества Н.М. Ядринцев не поддержал в 1870-х гг. идею упразднения сибирских генерал-губернаторств, видя в этом угрозу разрушения экономического, политического и культурного единства Сибири[6]. Другой видный областник Г.Н. Потанин не только разделял этот взгляд, но даже высказывал пожелание о расширении генерал-губернаторской власти "до власти наместника". Областников не могла не пугать тенденция административного дробления Сибири. Борясь против всеобъемлющей централизации из Петербурга, в качестве одного из направлений своей деятельности они намечали необходимость "централизовать Сибирь"[7]. Вместе с тем, осознавалась и опасность длительного существования административного единства большого периферийного региона империи, который не должен оспаривать прерогативы центра, подозрительное отношение центра к институту генерал-губернаторов.

С созданием Приамурского генерал-губернаторства произошло не только административное отделение Дальнего Востока России от Сибири, но ускорились процессы внутренней экономической консолидации региона, имевшей преимущественно морскую ориентацию, начался процесс формирования отличной от сибирской дальневосточной идентичности ("амурцы", "дальневосточники"). Писателю и инженеру-путейцу Н.М. Гарину-Михайловскому, путешествовавшему по Дальнему Востоку в самом конце XIX в., бросилось в глаза отличие Владивостока от всех ранее виденных им российских городов. Своеобразие заключалось в близости моря, стоящих на рейде броненосцах и миноносцах, особенностях городской архитектуры, прохожих на улицах, среди которых было много китайцев, корейцев, российских и иностранных моряков. Житель Владивостока с гордостью говорил: "Это уже не Сибирь"[8], хотя формирование дальневосточной идентичности шло медленно и многие десятилетия включало не только вопрос: "откуда и когда приехал?", но и другой: "когда и куда уедешь?"

За изменениями на административной и ментальной карте империи стоял процесс внутреннего строения империи, когда от Сибири, которая к концу XIX в. превратилась в своеобразную внутреннюю окраину, выделились новые периферийные территории, имевшие отличную внешнеполитическую направленность и иную геополитическую и экономическую ориентацию. Не случайно сибирские историки испытывают известный дискомфорт при определении географических границ Сибири, особо оговаривая принадлежность к Сибири Омска и Омского уезда и испытывая терзания по поводу Забайкалья, Охотско-Камчатского края и азиатской части Приуралья.

Примечания

1. О положении и нуждах Южно-Уссурийского края: Записка штаб-ротмистра В. Крестовского (бывшего секретаря главного начальника русских морских сил Тихого океана). - [СПб., 1881]. - С. 2.

2. Цымбурский В.Л. Циклы "похищения Европы" // Иное: антология современного российского самосознания. - М., 1995.

3. См.: Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. - 1991. - V. 96. - № 3; Овсянников В.И. Азия и общественно-политическая мысль России // Восток. - 1992. - № 4; Рязановский Н.В. Азия глазами русских // В раздумьях о России (XIX век). - М., 1996; Лукин А.В. Образ Китая в России (до 1917 года) // Проблемы Дальнего Востока. - 1998. - № 5; Замятина Н.Ю. Образ региона как "пямять" об историко-географическом контекстве его возникновения (на примере крупных регионов США) // Вестник исторической географии. - М., 2001. - № 2.

4. Bassin M. Visions of empire: nationalist imagination and geographical expansion in the Russian Far East, 1840-1865. - Cambridge, 1999. - P. 274. Цит. по: Постников. Следовало ли Российской империи присоединять к своим владениям Приамурье и Приморье? // Вопросы истории естествознания и техники. - 2001. - № 1.

5. Коркунов Н.М. Русское государственное право. - СПб., 1909. - Т. II. - С. 480.

6. См.: Ремнев А.В. Взгляды H.М. Ядринцева и Г.H. Потанина на административное устройство Сибири в начале 1870-х гг. // 280 лет Омску: история и современность. - Омск, 1996. - С. 55-59.

7. Письма Г.Н. Потанина. - Иркутск, 1987. - Т. 1. - С. 49, 145-146.

8. Гарин Н. Через Сибирь на Океан // Русский разлив. - М., 1996. - Т. 1. - С. 418.

© А.В. Ремнев, 2002