Исследование выполнено при финансовой поддержке
РГНФ в рамках  научно-исследовательского проекта
«Этносоциальная структура населения Среднего
Прииртышья в XVIII веке: от источника к образу»,
проект 10-01-00498а

М.Л. Бережнова
Россия, Омск, государственный университет, Сибирский филиал Российского института культурологии

ДИНАМИКА СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ РУССКИХ СРЕДНЕГО ПРИИРТЫШЬЯ В XVIII ВЕКЕ
И СЛОЖЕНИЕ ЭТНОСОЦИАЛЬНЫХ ГРУПП

Теория этноса, фактически лежащая в основе этноисторических исследований российских ученых до сегодняшнего дня, не дает ответа на вопрос о формировании этнических сообществ, подменяя его определением типа этнической общности. Часты обвинения ученых этого круга в том, что они полагают этнические сообщества «изначальными», то есть существовавшими всегда, еще со времен племенного единства. Противопоставление людей по принзнаку происхождения и культуры оказывается в этом свете одной из коренных оппозиций человеческого сознания.

Представители конкурирующей концепции – конструктивизма – склонны ведущую роль в формировании этнических общностей отдать государству, т.к. по их мнению, только оно способно сконструировать границы, которые позволяют осознать деление людей, в том числе и по признакам этнического характера.

Исторические материалы, довольно скудно рассказывающие о существовании этнических (в современном понимании слова) страт в обществах прошлого, тем не менее позволяют выдвинуть иной тезис: формирование этнических сообществ, особенно на субэтническом уровне, во многом связано с существованием социальных групп в прошлом. Даже уходя в прошлое, эти группы порождают противостояния человеческих коллективов, которые со временем начинают осознаваться как исконные, т.е. идущие из прошлого, потомственные, т.е. завещанные предками, традиционные, т.е. культурно закрепленные.

Рассмотрим эти тезисы на сибирских материалах, связанных с формированием этногрупповой структуры русско-сибирского общества, характерной для конца XVIII–XX вв.

XVIII век принес слом старой сословной структуры. Через века рассматривая этот процесс, трудно оценить, насколько болезненно это было для современников. Известно, что еще в начале XVIII в. многие сибирские жители числились среди служилого сословия и были приписаны более чем к 30 разным категориям. Например, по данным дозорной книги Тарского уезда 1701 г. [8, л. 1–425], главы 738 местных семейств так распределялись по сословным группам: детей боярских было 16 (2,2%), стрельцов и стрелецких сыновей – 88 (12%), беломестных казаков – 125 (16,9%), крестьян – 149 (20,2%), казаков разных списков, включая 15 отставных, – 299 (40,5%). Заметим, что состав населения не самый типичный для Сибири и объясняется пограничным характером Тарского уезда. Н.А. Миненко приводит, например, сведения за 1701 г. по Туринскому уезду, сгруппированные по дворам. Из 350 дворов 228 записаны крестьянскими (65,1%) [5, с. 22].

Дозорные книги и другие делопроизводственные документы доказывают, что существовала жесткая иерархия категорий, к которым приписывались сибирские жители. В дозорах список всегда открывали ружники, затем записывались дети боярские, казаки разных списков, стрельцы, казачьи дети, затем другие категории, а завершали списки крестьяне. В Тарском уезде крестьяне жили не во всех поселениях. Они были приписаны к слободам, которых здесь было только три – Бергамацкая, Татмыцкая и Аевская, но некоторые из них жили в деревнях, расположенных недалеко от слобод, видимо, при своих пашнях.
Все служилые люди вели хозяйство – занималась земледелием, разводили скот, но при этом числились на службе и получали жалованье. В XVIII в., когда шло становление сословия государственных крестьян, все служилые постепенно были переведены в тяглое сословие. Постепенность этого процесса заключалась в том, что в середине XVIII в. сибирских земледельцев, бывших служилых, отнесли к категории разночинцев, что указывало на то, что они не были прямыми потомками пашенных и оброчных крестьян [2, с. 47].

Отражалась ли «бумажная» иерархия на отношениях людей, сказать трудно. Сложно сказать, насколько дорожили своим социальным статусом люди XVIII столетия. В имеющейся исторической литературе некоторые сведения по этому вопросу встречаются в книге В.Н. Шерстобоева «Илимская пашня». Этот автор пишет: «Само название или “чин” пашенного крестьянина звучало с достоинством, отмежевывая носителя его от боярских крестьян, помещичьих крестьян, архиерейских крестьян, патриарших крестьян, монастырских крестьян предуральской Руси. <…> Можно к этому добавить, что слово “мужик” никогда не прилагалось к пашенным крестьянам Илимского воеводства. <…> Укажем, наконец, что слово “пашенный” не сопрягалось с названиями других групп крестьянства. Говорили: хлебный обротчик, крестьянский сын, не прилагая эпитета “пашенный”. Даже потеряв свое положение … пашенный крестьянин нередко сохранял тень былого состояния и именовался: отставной пашенный крестьянин, прежней пашенный крестьянин или короче – “прежней пашенной”» [9, с. 230–231]. Эти сведения относятся к рубежу XVII–XVIII вв. Следует отметить, что Илимское воеводство 74,5% состояло из крестьян. Так что, может быть, безусловное доминирование крестьян в обществе способствовало повышению престижа этой категории населения.

Становление сословия государственных крестьян постепенно уравнивало статус всех, занимавшихся земледелием. Вероятнее всего, потребность выделить исконных крестьян все-таки была, потому что в ревизиях населения 1782–1795 гг. появилась особая категория: дочери крестьянские старинные [См., напр., 4]. Отметим, что с III ревизии (1763 г.) изменилась форма сказок, которая сохранялась до 1795 г. Теперь в переписные документы вносились сведения о женщинах, причем наиболее полные сведения сообщались о сословном происхождении жен (женщин).

Если были «дочери крестьянские старинные», то существовали и крестьяне старинные, которые жили в старинных деревнях и слободах. В Тарском уезде, например, в документах ревизии 1782 г. старинными были названы Татмыцкая слобода, деревни Качусова, Бызинская, Артынская. Если учесть, что потомки служилых людей в середине XVIII в. считались разночинцами и по этому признаку отделялись от потомков крестьян, записанных так еще в документах начала XVIII в., то под крестьянами старинными можно понимать потомков именно крестьян.

Подчеркну, что категория крестьян старинных выявляется только через записи о женщинах, вышедших замуж. Известно об этой категории мало и вопрос о ее сути остается спорным. Например, В.П. Пушков полагает, что эта категория связана со временем замужества женщин [7, с. 41–74]. Категория крестьян старинных была, однако, была введена в делопроизводство значительно раньше 1782 г. Н.А. Миненко упоминает, что в 1700 г. сын боярский Петр Текутьев имел 9 д.м.п. «старинных крепостных людей русской породы», которые проживали в Тюменском уезде [5, с. 24]. В.И. Шунков опубликовал жалобу крестьян с. Ростесы 1670 г. на «старых крестьян» [10, с. 88].

Из очень немногочисленных публикаций, уминающих крестьян старинных XVII–XVIII вв., становится ясно, что это отнюдь не сибирская категория. Известны они и на Урале. Опубликованные В.П. Пушковым материалы позволяют определить сколько их было. Как пишет этот автор, в Сепычевской волости Пермского наместничества ревизией населения 1795 г. было учтено 1289 чел., 33,7% были записаны как дочери крестьянские старинные [7, с. 66, 68–70]. Провести такие подсчеты по сибирским уездам невозможно, так как я не располагаю полными выписками из ревизских сказок. Но и «на глазок» видно, что чем выше был процент крестьян в поселении до начала изменений в сословной структуре, тем больше старинных крестьян обнаруживается там в ревизиях 1782 и 1795 гг.

Я думаю, что существовали проблемы с адекватным восприятием «крестьян старинных» на бытовом уровне. В Сибири существовало и активно применялось «право старины», которое отдаленно напоминает некоторые из привилегий старинных крестьян «Соборного уложения». В.И. Шунков убедительно доказывает, что старина (давность проживания на одном месте) позволяла закреплять за собой земли в Сибири уже с XVII столетия, не смотря на то, что она «в сибирских условиях была значительно менее старинной, чем в Европейской России. “Старина” имела преимущественное, решающее значение, являясь часто единственным основанием владения, если отсутствовали крепости» [10, с. 85]. Дозорные книги рубежа XVII–XVIII вв. включают в себя множество материалов о том, как сибирские старожилы доказывали свое право владения землей и испрашивали у властей «выписи» и «крепости», закрепляющие его. И многие из них не были крестьянами, а числились служилыми людьми.

Итак, с одной стороны, в XVII–XVIII вв. существовала категория старинных жителей Сибири, имеющих право на преимущественное пользование землей и угодьями по праву длительного проживания в Сибири. С другой стороны, были и потомственные, «старинные» крестьяне, названные так, потому что они из поколения в поколение числились крестьянами. Думаю, чтобы не путать эти две категории сибиряков, в разговорной речи их называли по-разному, а используемые слова были далеки от номинаций, принятых в «канцелярском» языке. К такому выводу можно придти, если учесть ситуацию XIX в. Тогда существовало две системы терминов для обозначения категорий сибирских жителей, прежде всего по принципу их давности проживания в Сибири: народная и чиновничья, или терминология официальных документов.

В современной научной литературе есть обзоры, в которых отражена история номинирования русских сибиряков в исторической ретроспективе [1, с. 8–10; 6]. А.А. Крих, в частности отмечает, что уже в первой половине XIX в. использовались термины «старожилы» и «сибиряки», которые она находит у таких авторов как Г. Спасский, А. Сулоцкий, И. Линк. Эти же термины были использованы цесаревичем Александром в письме из Сибири к Николаю I, написанном в 1837 г. Письмо содержало такую фразу: «…старожилы, или коренные сибиряки, народ чисто русский, привязан к своему Государю и ко всей нашей семье» [3, с. 53].

Из знакомства с этими текстами становится ясно, что термины «старожил», «сибиряк» в первой половине XIX в. были письменными и входили в лексикон образованных людей. Учитывая, что еще и сегодня не все крестьяне точно понимают такое слово как ‘старожил’, то вряд ли слова ‘старожил’ или ‘сибиряк’ были самоназваниями, скорее это те наименования, которые использовались в делопроизводстве и публицистике.

Проблема номинирования групп кажется довольно существенной. Как в свое время всеобщая грамотность сделала лидирующей не произношение, а прочтение слова, что повлияло на орфоэпические нормы русского языка, так и научная терминология, тиражируемая средствами массовой информации, научно-популярной и учебной литературой, меняет представление сибиряков о структуре русско-сибирской общности. Именно те слова, что называют группы (челдон, кержак, российский, лапотон, хохол и др.) создают ментальную структуру общности, а устанавливая связи между этими словами или даже просто объясняя их, наши респонденты описывают русско-сибирское сообщество. Однако в последнее время все чаще используются слова ‘старожил’, ‘сибиряк’ и, соответственно, меняется вся конструкция в сознании русских сибиряков.

На наш взгляд, из приведенных материалов можно сделать следующий вывод: социальное неравенство закрепляется в сознании людей еще в XVIII в. и связано с тремя факторами: отнесенность семьи к той или иной сословной группе по официальным документам, давность проживания в Сибири и зажиточность. Третий признак факультативен, так как отчасти связан с первыми двумя, отчасти зависит от личных качеств людей. На протяжении первой половины XVIII в. структура закрепилась в сознании людей и номинирование социальных групп определяло место человека в социуме. Официальный отказ от этой сословной системы, фактически проявившийся в последней трети XVIII в., скорее всего закрепил в сознании людей признак длительности проживания в Сибири. Этот же признак с определенного момента становится важен и чиновникам.

Последняя треть XIX в. с ее массовыми переселениями и смешением в Сибири разнородных групп населения реанимировала иерархическую систему русско-сибирского общества, причем народное сознание сделало ее более сложной, чем чиновничья практика. До последней трети XX в., когда сведения об этой системе стали собирать этнографы, она доходит в виде рассказов о группах. В свете теории этноса научное сообщество начинает характеризовать эти группы как этнические, что опирается на два тезиса информаторов: эти группы связаны со статусом предков, т.е. имеют признак наследственности, передачи из поколения в поколение и их границы выявляются по культурным признакам (язык, особенности материальной и духовной культуры).

Представление этих материалов на семинаре по интеграции археологических и этнографических исследований связано с тем, что сейчас утвердилось мнение о детерминированности культуры тех или иных групп ее происхождением. Часто это понимается достаточно прямолинейно. Возникают (в сознании исследователей XXI в.!) некие «старожилы», «старообрядцы», «казаки». Между тем анализ происхождения этих людей и исследование вопроса о названии групп, показывает, что эти процессы абсолютно разнородны. Если происхождение еще и имеет отношение к культуре, передаваемой из поколения в поколение в семье, то названия, которые закрепляется за теми или иными группами, указывают лишь на социальные аспекты существования групп.

Список источников и литературы

1. Александров В.А. Проблемы сравнительного изучения материальной культуры русского населения Сибири (XVII – начало XX вв.) // Проблемы изучения материальной культуры русского населения Сибири. – М.: Наука, 1974. – С. 7–22.

2. Бояршинова З.Я. О формировании сословия государственных крестьян в Сибири // Тр. Томск. гос. ун-та. – Томск: Изд-во Том. ун-та, 1964. – Т. 177: Вопросы истории Сибири, вып. I. – С. 44–55.

3. Венчание с Россией. Переписка великого князя Александра Николаевича с императором Николаем I. 1837 год / Сост. Л.Г. Захарова, Л.И. Тютюнник. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – 184 с.

4. Государственное учреждение Тюменской области «Государственный архив в г. Тобольске». Ф. 154. Оп. 8. Д. 31.

5. Миненко Н.А. Источники пополнения и социальный состав населения западносибирской деревни в начале XVIII в. – Социально-демографическое развитие сибирской деревни в досоветский период. – Межвуз. сб. науч. трудов. – Новосибирск: изд-во Новосиб. пед. ин-та, 1987. – С. 20–31.

6. Новоселова А.А. Кто такие старожилы? (Истолкование термина в современной этнографии) // Русские старожилы: Материалы III Сиб. симпозиума «Культурное наследие народов Западной Сибири». – Тобольск; Омск Изд-во Омск. пед. ун-та, 2000. – С. 89–90.

7. Пушков В.П. Ревизская сказка 1795 г. по сельцу Сепыч как источник по истории старообрядцев Верхокамья // Мир старообрядчества. История и современность. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – Вып. 5. – С. 41–74.

8. Российский государственный архив древних актов. Ф. 214. Кн. 1182.

9. Шерстобоев В.Н. Илимская пашня. – Иркутск: Иркут. обл. изд-во, 1949. – Т. I: Пашня Илимского воеводства XVII и начала XVIII века. – 596 с.

10. Шунков В.И. Очерки по истории колонизации Сибири в XVII – начале XVIII веков. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1946. – 229 с.

Статья опубликована: Бережнова М.Л. Динамика социальной структуры русских Среднего Прииртышья в XVIII веке и сложение этносоциальных групп // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч.тр. – Казань; Омск, 2010. – Ч. 1. – С. 101–104.