Статья подготовлена  при финансовой поддержке
РГНФ, проект № 05-01-90102а/Б

С.М. Токть

ДИНАМИКА ЭТНИЧЕСКОЙ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ НАСЕЛЕНИЯ БЕЛАРУСИ
в  ХІХ - начале ХХ вв.

Понятие "идентичность" в социальных науках обозначает фундаментальное сходство между членами социальной группы. Это сходство может восприниматься как объективно, так и субъективно. Оно проявляется в солидарности, общих диспозициях и коллективных действиях индивидов. Под самоидентификацией принято понимать отождествление личности с определенной группой, с ее характерными чертами и особенностями. Это понятие очень близко, а часто взаимозаменяемо с терминами самосознание и самотождественность. Большинство населения Белоруссии во времена Российской империи составляли крестьяне. Они также преобладали среди переселенцев в Сибирь из белорусских земель. В первой половине ХІХ в. белорусское крестьянство почти целиком соответствовало термину "молчаливое большинство". Нам не известен, по сущности, ни один текст из этого периода, где бы крестьяне сами, например, определяли собственную этническую идентичность, да и, с другой стороны, представители образованной элиты не считали нужным их об этом спрашивать. Впрочем, определенная черта, свойственная любому крестьянскому сообществу в традиционном доиндустриальном обществе. Известный польский этнолог Л. Стома таким образом реконструировал модель самоидентификации польского крестьянина в ХІХ в.: "я здешний, я крестьянин-земледелец, я католик" [Stomma L. Antropologia kultury wsi polskiej w XIX wieku. W. 1986. S. 63] первое место автор отводил чувству принадлежности к локальному территориальному сообществу.

В крестьянской среде употреблялись определения, которые имели надлокальный характер. Как свидетельствуют некоторые источники, белорусские крестьяне называли свой язык "русским" в отличие от "польского" языка панов. Термин "русский" сельчанами употреблялся в двух значениях - конфессиональном и этническом. Священник Андрей Ситкевич в 1905 г. писал про самотождественность униатского духовенства и крестьян Полесья во времена унии: "…как и паства униатские священники говорили по-малороссийски, вместе с простым народом они считали себя русскими, а веру свою - "русскою" [Ситкевич А. Памяти Павла Васильевича Потулова // Гродненские епархиальные ведомости. 1905 г. С. 986]. В данном случае, если доверять воспоминаниям священника, то крестьяне определяли себя "русскими", исходя прежде всего из конфессиональной принадлежности.

Известный этнограф Михаил Федоровский отметил на просторах белорусско-польского языкового этнического пограничья, что польскоязычные крестьяне называли своих белорусскоязычных  соседей католического вероисповедания "русинами", а те их в свою очередь - "мазурами" [Federowski M. Lud bialoruski na Rusi Litewskiej. T. I. Krakow, 1897. S. 232-233; T. III. Cz. II. Krakow, 1903. S. 195]. В данном случае "русины" не были самоназванием белорусскоязычных католиков, которые, чтобы отличать своих от мазуров, обычно употребляли определение "наш человек". На пространстве белорусско-украинского языкового пограничья бытовали этнонимы "полешуки" и "литвины". Причем, как выяснил Ю. Обрембский в 1920-х годах, сами крестьяне отказывались, например, признавать себя полешуками, утверждая, например, что полешуки живут в следующей деревне, а там исследователь сталкивался с таким же ответом [Obrebski J. Problem etniczny Polesia. Warszawa, 1936. S. 10-11.]. Тут мы снова имеем дело скорее не с самоназванием, а с определением других, которые ничем не отличаются от своих. Б. Грабинский писал о региональной идентификации крестьян Гораденской пущи: "…запущенными звались те, кто жил на западе от пущи, дальше от Горадни. Хотя от пущи осталось немного, название Запущье сохранилось до начала ХХ столетия, как и название Шкатёв, который запущане употребляли для тех, кто жил на восходе от пущи" [Грабінскі Б. Сакольшчына - Горадня - Вільня // ARCHE.  № 5.  2000].

Характерная для крестьян в традиционном аграрном обществе форма идентификации с окружением, согласно концепции польского социолога Станислава Оссовского, основывалась на непосредственных личных отношениях с односельчанами и сильной эмоциональной привязанности. Она обычно касалась географически небольшой территории и также относительно небольшой группы людей. Это маленькое пространство, населенное хорошо знакомыми людьми, каждый фактически уголок которого был запечатлен в памяти человека, Ст. Оссовский определяет как свое отечество [Ossowski S. Analiza socjologiczna pojecia ojczyzny //  Dziela. Warszawa, 1967. T. III. S. 203]. Ст. Оссовский использует также понятие идеологического отечества, описать которое уже можно только при помощи абстрактных категорий и символов [Ossowski S. Analiza socjologiczna pojecia ojczyzny //  Dziela. Warszawa, 1967. T. III. S. 203]. Важнейшими составными элементами тут выступают знания о географическом пространстве, которое представляется нашей территорией (территорией моей нации), количество и характерные черты соотечественников, главные события в истории народа и культ национальных героев. И способ мышления, и сам язык традиционной деревни не были приспособлены к восприятию таких идеологических категорий и образов. 

Исследовательница народной культуры крестьян Виленщины Ц. Бадуен дэ Куртене уже в 1920-х годах писала о местных сельчанах: "Встречаются крестьяне, которые трогательно относятся к отчизне, но только как к земле-кормилице, доработке отцов и дедов, но не как к отечеству в нашем того слова значении" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 179]. Известный белорусский ученый из Белостотчины Александр Борщевский приводит высказывание своего отца Андрея Борщевского о понимании слова отечество местными белорусскими крестьянами: "У нас то тут никто не говорит ни отечество, ни родина, ни отчизна. Люди наши говорят: родина, наш край, наша сторона, родной уголок, родная земля (…) Ну, а что касается слова отечество, то оно ў нас выступает, но касается не целого белорусского края, а только того, что мы достаем от своих родителей" [Баршчэўскі А. Малая і вялікая айчына ва ўспрыяцці беларусаў з Усходняй Беласточчыны // Беларусь=Albarutenika].

Мир за границами своего отечества обычно был для крестьянина в традиционном обществе чужим и малоизвестным, хотя жизнь иногда заставляла его отправляться в достаточно отдаленные странствования. Деревенские жители не представляли себе ни пространства распространения их простого языка, ни хотя бы приблизительного количества представителей своего этнического сообщества. Помещица из Минщины Е.Еленская отмечала в своих воспоминаниях, что местные крестьяне считали отдаленные страны целиком похожими на свою страну: "По их убеждению крестьянин-мужик во всем мире похож на них, говорит по-белорусски, по-простому и исповедует такую же православную веру" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 183]. Этот  же автор отмечала: "Коммуникация между деревнями очень слабая. Евреи все время двигаются, но среди крестьян встречаются люди, которые на протяжении десятилетий не отважились на странствие, длиннее на пару миль" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 183].

Замечательный белорусский историк Николай Улащик упоминал о том, что когда в 1915 г. в околицах его деревни появились беженцы из Ломжинской губернии, то местные жители были удивлены тем, что беженцы - такие же крестьяне, как и они - говорили на польском языке, который местные "поляки" - местечковая шляхта - плохо понимали [Улашчык М. Выбранае / М.Улашчык; Уклад. А.Каўкі і А.Улашчыка; Навук. рэд. Г.Кісялёў і В.Скалабан. Мінск: "Беларускі кнігазбор", 2001. С.125]. Даже  уже в межвоенном польском государстве происходили случаи, когда белорусские крестьяне очень удивлялись, узнав, что в центральной Польше крестьяне понимают язык панов - по-польски [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S.150].

Как мы уже отмечали, любую этническо-языковое крестьянское сообщество можно представить в виде цепи, или скорее сетки связанных между собою локальных сообществ. Причем эти связи и различного типа контакты между отдельными ячейками-общинами в эпоху традиционного аграрного общества были очень слабыми. Духовным центром каждого локального крестьянского сообщества чаще всего были церковь и костел, а административным - панский двор или волостное правление (в пореформенное время). Белорусский деятель Янка Жамойтин упоминал в своих воспоминаниях родную деревню: "В Климовичах, как и во всех других деревнях, население было почти исключительно коренное. Парни женились в первую очередь на девушках из своей деревни, или из соседних, с которыми знакомились на церковных праздниках или на вечеринках. Таким образом родство завязывалось между жителями вообще одного церковного прихода. Границы такого прихода и определяли простор известного мира для большинства прихожан, если не считать тех парней, которых брали в армию [Жамойцін Я. З перажытага // Лёс аднаго пакалення. Беласток, 1996. С. 51]. Владислав Сыракомля писал о крестьянах-современниках: "Панский двор, близкое местечко, церковь и корчма - вот единственные пункты, вокруг которых кружится он весь свой век" [Сыракомля У. Добрыя весці: Паэзія, проза, крытыка / Уклад. і камент. У.Мархеля, К.Цвіркі. Мінск: Мастацкая літаратура, 1993. С. 317].

Крестьяне соседнего локального сообщества были уже как бы чужие, но одновременно такие же мужики, с которыми можно было родниться. В то же время местный мелкий шляхтич был не столько чужим, сколько своим-другим. Таким же другим-своим являлся еврей-корчмарь и даже пан-наследник дедовского имения или эконом. Эти типовые персонажи традиционного общества одновременно принадлежали как местному локальному сообществу, так и другим, надлокальным и более мобильным структурам.

Р. Радик утверждал, что те люди, которые не относились к деревенской общине, воспринимались крестьянами не только сквозь призму их этнической принадлежности, а в первую очередь через категории состояния, класса, профессии, или сочетания названия народа и профессии, отождествлением внешнего вида человека и состоятельной принадлежности и т.д. [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 178]. Причем особенно важными  маркерами были язык и одежда или, если брать шире, внешний вид человека. Польскоязычный писатель Игнат Яцковский так характеризовал белорусское крестьянство в 1858 г.: "Крестьянство наше в Литве в русском [белорусском  - С.Т.] наречии не имеет выражения "войско", под выражением же "маскали" представляют себе солдат или войско, потому что "маскалей" оно привыкло видеть только в мундирах, -  не военные, которые появятся, называются "бурлаками", и таких крестьянин наш никогда "маскалем" не назовет. Россиянин во фраке называется "паном", а с красной обводкой на шапке - каждый "асессор" [Кісялёў Г.В. Пачынальнікі… С.190; Ignacy J. Powiesc z czasu mojego czyli przygody litewskie. Poznan, 1858, 1892. S. 264]. Таким образом, еще раз подчеркнем, что и способ мышления, и сам язык традиционной деревни не в состоянии были адекватно воспринимать идеологические категории и образы. Помещица Еленская отмечала, что "оттянутые понятия не имеют доступа к их (крестьян) мышлению" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 13]. Поэтому традиционный крестьянский мир был очень персональным. Например, государственная власть воспринималась сельчанами в первую очередь через образы конкретных людей: царя, полицейского исправника, судьи и т.д. Представители деревенской общины имели закрепленное в многочисленных образах-стереотипах видение этих чужих или своих-других, но наталкивались на значительные трудности при попытке описания собственного крестьянского сообщества, поскольку его черты выглядели настолько очевидными и естесственными , что не требовали никакой рефлексии.

Можно утверждать, что именно локальная или местная самоидентификация со своим отечеством являлась угловым камнем в самоидентификации белорусского крестьянина. Она была тесно связана с социальной идентификацией - другим угловым камнем. Крестьянин называл себя мужиком-хлеборобом и осознавал тот факт, что находится на самой низкой ступеньке социальной лестницы того общества, в котором живет. Важнейшим критерием этой социально-сословной идентификации являлся язык крестьян, который сами деревенские жители чаще называли простым. Нужно отметить, что белорусское деревенское общество было обществом многоязычным. Паны разговаривали на польском или панском языке, евреи на идиш, в костеле и церкви сельчане слышали латинский и церковнославянский язык. Каждый из этих языков занимал в этом здешнем мире свое, отведенное ей место.

Особенно значительную роль в социокультурной жизни белорусской деревни в первой половине ХІХ в. играл польский язык. Его крестьяне слышали на панском дворе, на городской или местной ярмарке, на этом языке звучали сказания в униатской церкви и римско-католическом костеле. Как мы уже отмечали выше, до 1860-х годов польский язык был языком молитвы большинства белорусских сельчан, как римо-католиков, так и православных (бывших униатов). Причем крестьянин слышал польщизну обычно из уст человека, который занимал более высокий социальный статус. Поэтому польский язык в глазах белорусского сельчанина был в первую очередь панским языком, или языком элиты местного, еще, по сущности, феодального общества. С одной стороны, крестьяне ненавидели все, что было связано с панским миром, с другой же, часто стремились наследовать примеры поведения шляхты, в том числе и ее язык. Это, впрочем, являлось характерным для всех крестьянских сообществ в традиционном аграрном обществе.

Отсюда расширялась традиция пробовать говорить с панами или подпанками на их панском языке. Безусловно, что если бы крестьянин попробовал так заговорить со своими односельчанами, то был бы тут же жестоко высмеян ими, поскольку такая попытка воспринималась как стремление незаслуженно возвыситься. Однако, в определенных моментах польский язык употреблялся и в крестьянской жизни. Например, на деревенской свадьбе звучали на этом языке торжественные выступления [Лобач М. Па слядах рукапіснага этнаграфічнага апісання Бельскага павета свяшчэнніка Келясціна Брэна з 50-х гадоў ХІХ ст. // Studia polsko-litewsko-bialoruskie, Prace Bialostockiego Towarzystwa Naukoweho. № 31, Warszawa: PWN, 1988. S. 358]. Царские чиновники уже после восстания 1863 г. отмечали в Гродненской губернии тот факт, что местные крестьяне при встрече со шляхтичем или вообще городским человеком обычно начинали разговор с польских обращений. Правда, эти старания говорить с панами по-польски вызывали также язвительно насмешливую реакцию со стороны односельчан. А.Богданович упоминает, что "польские павшистки" (juz powszystkim - уже все, из анекдота) была насмешливой кличкой шляхты и ополяченной дворни" [Богданович А. Мои воспоминания // Неман. 1984. № 5. С. 53].

Однако нельзя утверждать, что контакты крестьян с представителями другого положения осуществлялось исключительно на польском языке. Павел Бобровский так писал про белорусский язык на Гродненщине: "Мещане  и даже арендаторы и некоторые помещики употребляют его [белорусский язык - С.Т.] в разговоре с крестьянами, равно как и Евреи" [Бобровский П. Материалы  для  географии  и  статистики России, собранные офицерами Генерального штаба,  Гродненская губерния. Т. 1. Санкт-Петербург, 1863. С. 623]. Владислав Сыракомля вспоминал в статье, посвященной творчеству В.Дунина-Мартинкевича: "І я навучыўся крывіцкай мове і валодаў ёю з пэўнай элеганцыяй у размовах з добрым сялянствам Жукава Барка" [Сыракомля У. Добрыя весці: Паэзія, проза, крытыка. Мінск, 1993. С. 493]. Впрочем, в произведениях самого В.Дунина-Мартинкевича паны разговаривают по-польски, а крестьяне - по-белорусски. Паны могли употреблять белорусский язык и из исключительно практичных изображений, и под влиянием романтизма и просветительских идей.

Тут нужно подчеркнуть и еще один очень важный момент. Польский язык рассматривался крестьянами именно как язык панов, а не как язык другого народа. Священник Стефан Пашкевич так характеризовал языковую ситуацию в своём Черновчицком (?) приходе в Брестском уезде в начале 1860-х годов: "Крестьяне свое малороссийское наречие [С. Пашкевич относил местный полешукский говор к "малороссийскому" языку - С.Т.], на котором говорят, называют простым, а иногда русским языком, в отличие от польского. Тоже в тех местностях, где говорят по-белорусски. Говорить по просту, значит говорить не по-польски; и на вопрос: "чей же это простой язык", крестьянин, хотя бы то он был римско-католического исповедания, отвечает: наш, да чей же наш, отвечает, мужицкий "русский" [Литовские епархиальные ведомости. 1863. № 14]. Пашкевич также отмечал, что местные крестьяне, особенно "крестьянская знать", стесняются разговаривать с людьми другого положения на простом языке и стремятся говорить по-польски "хотя бы то коверкая польские слова".

Несомненно, что очень важную роль в самоидентификации крестьян сыграла конфессиональная принадлежность. Крестьянин чувствовал себя христианином в отличие, в первую очередь, от иудеев. Но отличия между униатской и римо-католической конфессиями в первой половине ХІХ в. в деревенской среде не были существенными, о чем свидетельствует большое количество смешанных браков. Иначе говоря, принадлежность к униатству и римо-католичеству не создавала препятствий во взаимных контактах между сельчанами двух конфессий. Правда, в сознании крестьян римо-католичество ассоциировалось в первую очередь с панской верой, поскольку почти все паны были римо-католиками, а уния - с крестьянской или мужицкой верой. Причем униатская церковь не противопоставлялась римо-католической, а воспринималась как ее своеобразный мужицкий вариант. Также владельцы римо-католического исповедания навещали униатские церквушки своих подданных, крестили там своих детей, хоронили умерших. Эта традиция в некоторой степени сглаживала острые социальные противоречия между деревней и панским двором. После отменения унии в 1839 году такая ситуация российскими властями рассматривалась уже как нетерпимая. Напомним, что постепенно языком сказаний в православных церквях Беларуси становится российский литературный язык.

Отличия между православием и католичеством все больше насыщаются в сознании местного общества этническими, идеологическими компонентами, и именно работы в этом направлении требуют власти от приходского духовенства. Католичество все в большей степени начинает ассоциироваться с польской верой, в то время, когда православие - с русской верой. Например, Павел Бобровский писал, что "в западных губерниях все католики называют себя поляками, относя наименование русских ко всем православным" [Бобровский П. Материалы  для  географии  и  статистики России… Т. 1.  СПб., 1863. С. 614]. Правда, это суждение Бобровского относилось больше к среде шляхты. В 1851 г. виленский генерал-губернатор приказал местной администрации собрать известия о количестве "русских селений". Земский исправник Гродненского уезда писал своему губернатору: "Селений, населенных собственно по вероисповеданию русскими жителями, не имеется, и все местечка, селения, деревни и дворянские околицы населены туземными жителями, коренно здесь обитающими, которые по вероисповеданию смешаны… в одних деревнях более римо-католиков, в других, возвращенных из бывшей унии и присоединенных к православной церкви" [НГАБ у Гродне, ф. 1, воп. 28, спр. 349, арк. 16]. Начальник губернии письменно объяснил подначаленному: "…под именем русских селений следует разуметь, что жители исповедуют православную веру".

В 1863 г. неизвестный автор "Рассказов на белорусском наречии" писал: "Разве это не правда, если нас мужиков католиков зовут Поляками? По крайней мере, так делают в Дисненском уезде. Идете вы по селу, где живут мужики католики и православные, спрашиваете: "Кто живет в такой-то и такой хате?" Вам говорят: "Католики или поляки". "А в другой хате кто живет?" Вам ответят: "Русаки живут, русские или православные" [Разсказы на бълорусскомъ наръчіи… С. 19-20]. В данном случае "русские" и "поляки" определяли в сознании сельчан именно их конфессиональную принадлежность. Адам Богданович писал: "В просторечии вера православная называлась русскою, а католическая - польскою, но и католики-белорусы (главным образом, мелкая шляхта и мещанство), хотя в их речи и сказывалось польское влияние и при случае они старались щегольнуть "польщизной", которую знали больше по молитвенникам и проповеди костельной, но все же не считали себя настоящими поляками..." [Богданович А. Мои воспоминания // Неман. 1984. № 5. С. 55].

Этнографические материалы второй половины ХІХ в. довольно убедительно свидетельствуют о том, что белорусские крестьяне, как православного исповедания, так и католики, не имели сформированной национальной самотождественности. Более того, они часто сознательно уклонялись от ответа на вопрос о их национальной принадлежности, упрямо называя себя здешними. Этот феномен тутэйшасці, или сознательное отклонение от выразительной национальной самоидентификации в значительной степени был рожден стремлением крестьян избежать потенциальных конфликтов на религиозной и этнической почве, а потому особенно выразительно проявился именно на просторах конфессионального православно-католического пограничья. Как заметил Р.Радик, на территории Восточной Белоруссии случаев здешней самоидентификации исследователями не зафиксировано [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 173].

Один из корреспондентов этнографа Павла Шейна писал из Витебской губернии про самотождественность здешних крестьян католического исповедания: "Зовут себя белоруссы наськими, тутейшами, русскими же или белоруссами - никогда. Раскольников зовут москалями, панов и мелкую шляхту - поляками, на вопрос же: какой он веры? Отвечают - панской веры (имеется в виду католичество - С.Т.)..." [Шейн П.В. Материалы для изучения быта и языка русскаго населения северо-западного края. Т.2. Санкт-Петербург, 1902. С. 21]. Другой корреспондент П. Шейна Иван Карский отмечал практически тоже самое относительно крестьян Гродненщины: "Крестьяне нашей губернии не называют себя ни русскими, ни белоруссами. Некоторые считают себя литвинами... Вообще о себе и о своей стране они выражаются так: мы тутейшые, наша страна ни руска, ни польска, але забраны край! (...) Великоруссов крестьяне называют казаками, москалями и русаками. Поляков они не любят вообще, помещиков же польских просто ненавидят" [Шейн П.В. Материалы для изучения быта и языка… С. 21]. Похожие же черты самосознания белорусского крестьянина отмечал этнограф-любитель Адам Богданович: "Но даже и теперь есть немало белоруссов, которые под словом "русскіе" разумеют староверов, издавна живущих в Западном крае. А если вы к таким белоруссам обратитесь с вопросом - кто они такіе в смысле національности, то очень многе вам только и могут сказать, что они "тутэйшіе", т.е. здешніе, или что они мужики, словно бы это их національное отличіе или словно бы только одним белоруссам и свойственно быть мужиками. И к вашему заявленію, что они русскіе или белоруссы, они отнесутся довольно скептически: называй, дескать как хочешь..." [Богданович А.Е. Пережитки  древняго міросозерцанія у белорусов. Гродна, 1895. С. 5.].  Также корреспондент польского "Dziennika Poznanskiego" уверенно утверждал в 1877 г. про белорусского крестьянина, что "национального сознания у него нет" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 180].

Мышление сельчанина имело выразительное историческое измерение. Неизменность окружающего мира давало ему чувство безопасности, а новые явления часто вызывали настороженность и страх. Несомненно, что во времена крепостного права крестьяне жаждали социальных перемен - в первую очередь - отмены панщины. Но их общественные идеалы имели направленность скорее на прошлое, чем на будущее. Наиболее желаемой с точки зрения большинства крестьян ситуацией было бы полное исчезновение панов и их подпанков, государственных чиновников и даже городов - иначе говоря, всего внешнего для локального сообщества мира, который всегда стремился его эксплуатировать. В. Павлючук так описывает понимание времени в традиционной деревне: "Этническое сознание является внеисторическим сознанием, лишенным перспективы времени. Всё случилось только один раз, "этого времени", когда сотворился свет и были разные чудеса, и с того времени ничего практически не происходило. Другим происшествием будет конец света, или возвращение к первоначальному хаосу, с которого вышел мир. Переход от этнического сознания к национальному является переходом от сознания вечности до сознания времени" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 174].

В архаичном деревенском сообществе память о прошлом обычно передавалась устным путем. Эта память не имела никакой упорядоченности и чаще всего сохраняла наиболее удивительные с точки зрения крестьянина факты. Различные политические события, битвы и т.д. деревенские жители рассматривали как сторонние наблюдатели, не чувствуя особенной симпатии к какой либо из враждующих сторон. Крепостные крестьяне не имели чувства общности судеб в прошлом с местной шляхтой, а существующий в их сознании сбор исторических фактов не имел деления согласно границам: наши и чужие. В начале ХХ в. известный этнограф и археолог В.Шушкевич писал о белорусских крестьянах: "Наши люди никаких фактов, даже самых выдающихся в истории своего края совсем не сохранили в памяти. Очевидно, что не интересовали его никакие, хотя бы и самые сильные перевороты, а бури, которые так часто сотрясали нашу отчизну, проходили для него "стороной", не оставляя глубоких следов в памяти. Единственно, что можно из кусков беспорядочных рассказов выловить, это какие то воспоминания о королеве Боне, про Шведов, Татаров, царицу Екатерину и Французов. Королеве Боне приписывают обычно всякие руины древних замков, а даже и вообще самые большие каменные строения. Шведскими окопами называют древние городища, а доисторические кладбища всегда "татарские". Один крестьянин, желая мне угодить своей эрудицией, рассказывал про одно кладбище в околицах Заболоти в Лидском повете, что появился он после битвы королевы Боны и Екатерины" [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa… S. 174-175]. На Гродненщине крестьяне таким образом определяли судьбу своего края: "Край наш отобран, язык наш смешан" [Шейн П.В. Материалы для изучения быта и языка… С. 98]. На вопрос, кто же этот край отобрал, крестьяне отвечали - Екатерина (имелась ввиду российская императрица). В памяти белорусских сельчан до ХХ в. сохранились разные истории о жестокости шведов. Самым распространенным был рассказ о том, как шведские солдаты, придя в деревню, жители которой сбежали в лес, начинали на языке крестьян звать их назад, чтобы потам жестоко убить обманутых. В этой истории, как нам представляется, отразился вековой и уже подсознательный страх крестьянина перед угрозой внешнего мира, который тут выступает в образе подступающих и страшных шведов.

В результате нарастания динамики модернизированных процессов иерархичный порядок мира, характерный для традиционного общества, подлежит постепенному разрушению. Все более стремительное развитие промышленности, появление различных машин и механизмов подрывает веру крестьян в его неизменность. В архаичную деревню, которая живет вне времени в ритме повторения пор года, входит история" [Gellner E. Narody i nacjonalizm. Warszawa,  1991. S. 53-57]. По сущности, именно изменчивость становится самой стабильной чертой нового индустриального общества. Согласно прихода Ю. Обрембского, национальные культуры приобщали крестьянские сообщества к своим институтам, законам и системам ценностей, что обычно сопровождалось расслоением этих деревенских сообществ. В результате обозначенных процессов формируются социальные группы, которые "развивают новые социальные просторы, в которых члены народных формаций собираются не только как друзья только местных обществ, но и как участники более широкого межтерриториального сообщества" [Алюніна І. Брытанская сацыяльная антрапалогія ў ХХ ст.: ідэі і асобы // Terra Historica. № 1. 2002. С. 91]. На последнем этапе образования современных наций различные социальные перемещения сокращали расстояние между деревенским обществом и надлокальными структурами и давали все больше возможностей выходцам из крестьянства принять участие в общенациональной политической и культурной жизни. Распад традиционной крестьянской культуры предусматривал ее замену культурой надлокальной и письменной, которая обычно имела национальное содержание и форму. В первую очередь это касалось той ее сферы, которая была связана с языком. Хотя многие элементы городской культуры (стереотипы поведения, бытовая культура и т.д.) имели в значительной степени космополитический характер, однако все, связанное с культурой слова, книжностью, театром, входило в пространство определенной национальной культуры.

Как мы уже отмечали, в традиционном или феодальном обществе этническая самоидентификация крестьян мало тревожит правящую элиту. Но в эпоху модернизации политическое значение этничности возрастает. Государственная власть начинает понимать формирование желаемой самотождественности деревенских жителей важным заданием своей деятельности. Шляхетские элиты Беларуси и после вхождения в Российскую империю считали поделенную соседями и пропавшую с карты Европы Речь Посполитую своим отечеством. Постепенно борьба за контроль над крестьянскими массами края между имперской администрацией и местной шляхетской элитой становится важнейшим фактором политической и культурной жизни на восточных просторах Речи Посполитой. Целью каждой из соперничающих сторон являлось воспитание выгодного для себя самосознания деревенских жителей, которые составляли абсолютное большинство населения.

Отражением того факта, что этничность начинает играть все более значительную роль в жизни общества, стало появление и развитие этностатистики. В польско-язычных статистических изданиях первой половины ХІХ в. крестьянское население на современной территории Беларуси определялось согласно этнической принадлежности как "русинское", а шляхта как "польское" [Plater St. Jeografia wschodniej czesci Eurоpy czyli opis krajow przez  wielorakie narody slowianskie zamieszkanych.  Wroclaw, 1825. S. 199]. В первой половине ХІХ в. Беларусью современники называли прежде всего просторы Витебской и Могилевской губерний. Такая локализация в значительной степени была образованием политики властей Российской империи. Две обозначенные губернии, значительная часть территории которых вошла в состав империи еще после первого раздела Речи Посполитой 1772 г., официально назывались Белорусскими. Существовали еще Белорусские униатские и православные епархии, Белорусская учебная округа, также часто называли белорусским генерл-губернаторство с центром в Витебске.

Славацкий ученый Павел Шафарик в 1842 г. в своем исследовании "Славянский народопис" - впервые в истории определил территорию расширения белорусского языка и подал цифры об общем количестве ее носителей. Белорусский язык Шафарик называл наречием белорусского языка. Просторы ее распространения, согласно славацкому исследователю, тянулся с востока на запад от Псковской губернии до Белостокской области, захватывая целиком Могилевскую и Минскую губернии, большую часть Витебской и Гродненской губерний и Белостокской области, а также меньшую часть Виленской губернии [Safarik P. Slowansky narodopis. W Praze, 1842. S. 30]. Шафарик насчитывал 2 726 000 белорусов, из них 2376000 православных и 350000 католиков. Он также выделял "собственно белорусское наречие" и "литовско-русской". Последнее, согласно автору, было расширено в Виленской, Гродненской и Минской губерниях [Safarik P. Slowansky narodopis. W Praze, 1842. S. 30].

События восстания 1831 г. разбудили в среде российской элиты интерес к проблемам этнической принадлежности населения Западных губерний, поскольку эта проблема приобретала все более выразительную политическую окраску. Могилевский губернатор Михаил Муравьев в своей записке в Санкт-Петербург в 1830 г. так сформулировал собственное видение этнического обличия белорусского края: "Большинство населения Белоруссии было коренное русское, кроме помещиков, которые суть пришельцы и число коих весьма ограничено…" [Четыре политические записки графа М.Н.Муравьёва // Русский Архив. 1885. Вып. 6. С. 181]. В 1834 г. Муравьев писал из Гродно Литовскому униатскому епископу Семашко по случаю открытия духовной семинарии в Жировицах, что это "первый опыт возрождения в стране сей, издревле Русской, настоящей отечественной народности… настоящих понятий о истории церкви в сем крае" [НГАБ у Гродне, ф. 1, воп. 27, спр. 708, арк. 58. ]. Такой подход разделяли и центральные власти в Санкт-Петербурге. Например, указ Николая І об окончательной отмене действия Литовского Статута в 1840 г. содержал такие строки: "Мы признали за благо распространить вполне силу и действие Российских законов на сие издревле русские по происхождению, правам и навыкам их жителей области" [Полное собрание законов Российской империи. Собр. ІІ. Т. 15. 1840. Отд. 1. №  13591].

Шляхтиц из Витебской губернии Александр Рипинский в своей книге "Bialorus. Kilku slow o poezii prostego ludu tej naszej polskiej prowincii, o jego muzyce, spiewie, tancach" (1840) [Rypinski Alexander. Bialorus. Kilku slow o poezii prostego ludu tej naszej polskiej prowincji, o jego muzyce, spiewie, tancach Paryz 1840] писал, что Беларусь "составляет неотъемлимую часть дорогого Отечества нашего". Самих же белорусов автор охарактеризовал следующим способом: "Живет там простой народ славянского рода, издавна тесно с родом Ляхов пароднен, учтивый, но убогий и мало даже собственному Отечеству Польше известный, хотя больше всех как полюбил" [Rypinski A. Bialorus… S. 18]. Идеологической отчизной для Рипинского несомненно была Польша-Реч Посполитая, которая рассматривалась, согласно его представлениям, "od Baltyki do Czarnego, od  Sali do bram Smolenskich". Автор так определял объединение Беларуси с Польшей: "…когда же выбрал он себе в конце Польшу за мать, кинулся вместе с Литвой в ее опекунские объятия и к ней со всей сыновьей любовью прильнул" [Rypinski A. Bialorus... S. 19]. Рипинский признавал самобытность белорусского языка, но утверждал, что он близок  польскому и "этот народ ближе с нами, чем с Москвой соединяет" [Rypinski A. Bialorus... S. 21]. Пафос его книги подчинен цели объединения всех жителей Речи Посполитой против Москвы. Для этого можно было, как считал Рипинский, и пожертвовать своей краевой самобытностью. Автор призывал белорусских женщин в первую очередь учить своих деток "wymawiac swiete imie Polski" и даже не давать им еды, "skoro on po Polsku nie poprosi" [Rypinski A. Bialorus... S. 11].

В конце 1850-х годов в Гродненской и Виленской губерниях представители образованного общества все чаще начинают называть местных жителей, в первую очередь крестьян, белорусами, а их язык - белорусским. Очень интересным источником  являются так называемые "приходские списки", которые составлялись в 1857 г. местным духовенством согласно предписанию государственных властей. В этих списках священники должны были подавать этническую принадлежность своих прихожан. Надо, однако, признать, что собранные материалы отображали не только этническую структуру местного населения, как исторические представления и политические симпатии самого приходского духовенства. Например, в итоговых данных встречаются этнонимы кривичи, ятвяги, бужане и т.д., которые, несомненно, не использовались самими крестьянами в качестве самоназвания. В Виленской губернии, согласно "приходских списков", насчитывалось 155381 православный белорус и 2609 белорусов-католиков, а в Гродненской губернии - 25421 православный белорус и 1763 белоруса-католика [Столпянский И. Девять губерний Западно-Русского края в топографическом, географическом, статистическом, экономическом,  этнографическом и  историческом  отношениях. СПб.,  1866. С. 53].

Католические ксендзы редко называли своих прихожан белорусами, но иногда признавали, что последние разговаривают на белорусском языке. Например, пробощ Квасовского прихода из Гродненского деканата писал , что его прихожане принадлежат "племени… литовского… вообще разговаривают языком белорусским" [НГАБ у Гродне, ф. 886, воп. 1, спр. 118].

Виленской учебной округой в 1862 г. был издан сборник рассказов для народных училищ "Рассказы на белорусском наречии". В одном из этих рассказов - "Кто булы наши найдавнійшіи диды и якая ихъ була доля до уніи?", написанном на западнополесском наречии, была выложена, по сущности, наиболее основательная для всего ХІХ в. концепция истории белорусов как отдельного народа, хотя и "родного народам, которые давно жили и теперь живут в южных и восточных русских краях". Границы Беларуси в рассказе определены следующим образом: "Страна, где живут теперь пинчуки, минчуки, витебцы, могилевцы, зовется Белою Русью; в этой стране с очень давних времен жил народ славянский… Народ тот впервые звался кривичами или кривицкими славянами… а то еще были кривичи полоцкие - вот эти кривичи были нашими предками…" [У.Казберука: Заняпад і адраджэнне: Беларуская літаратура ХІХ ст. / Укл. У.Казберука, Мінск: "Мастацкая літаратура" 2001, С. 320-321; Разсказы на бълорусскомъ наръчіи…С. 1-13]. В другом рассказе "Розмова на цментари старосты Янка зъ братчикомъ Хвэдосемь", также написанном на полесском наречии, автор вкладывает в уста старосты Янки следующие слова: "А и мы сами, запэвнэ зовсим не ляхи: мы сами по соби народъ особный - Бълоруссы!" [Разсказы на бълорусскомъ наръчіи…С. 28].

Автор рассказа выступает против того, чтобы называть белорусскоязычных католиков поляками, что очень часто тогда наблюдалось: "Вот тут и большая ошибка наша и подобие на цыган, что те из нас, которые верят по католически, зовутся Поляками. Какие они поляки? У них язык простой, белорусский, обычаи простые, белорусские; и обычаи, и язык у мужиков католиков те же, что и у мужиков православных, или русских. Кто хорошо знает поляков, их язык, обычаи, тот никогда не скажет, чтобы мужик-католик был похож на Поляка. Зачем же наши мужики-католики зовутся поляками? Неужели же потому, что они католической веры. Посмотрим на других людей: кто делает так, как мы? Русский всегда зовется русским; немец, какой бы он ни был веры, зовет себя немцем; француз - французом Что же мы за несчастный народ, что не знаем, как назвать себя, и, сделавшись католиками, отрекаемся от своего рода и племени, зовем себя поляками" [ Казберука У. Заняпад і адраджэнне… С. 327]. Правда, этот рассказ заканчивается такими строками: "Русскими, а не поляками мы повинны называтца". Таким образом, автор демонстрирует определенную амбивалентность в понимании белорусской идентичности, которая была очень характерной для большинства российских правительственных чиновников и местных "западнорусов" во второй половине ХІХ и в начале ХХ вв. "Рассказы…" предназначались для преподавания в народных училищах. Эта книга, которая больше уже не переиздавалась, была единственной попыткой российских властей использовать печатное белорусское слово в школьном обучении.

Для повстанцев 1863 г. белорусская национальная проблематика не имела особенного значения. Например, в тексте знаменитой "Мужыцкай праўды" этноним белорусы вообще не вспоминается. Только в "Лістах з-пад шыбеніцы" Яська-хозяин говорит, что хочет "чтобы знал свет Божий, как мужики Белорусы  смотрят на маскалей и восстание польское" [Каліноўскі К.. За нашую вольнасць. Творы, дакументы / Уклад. Г. Кісялёў. Мінск: Беларускі кнігазбор, 1994. С. 40]. В этом же послании Калиновский утверждал, что "маскали" "там, где жили поляки, литовцы и белорусы, заводят московские школы, а в этих школах учат по-московски, где никогда не услышишь и слова по-польски, по-литовски да и по-белорусски, как народ того хочет" [Каліноўскі К. За нашую вольнасць… С. 43]. Калиновскому так же приписывают "Пісьмо ад Яські-гаспадара з-пад Вільні ад мужыкоў зямлі польскай", в котором автор обращается к белорусским крестьянам: " …чы ж мы дзецюкі, сідзець будзем? мы, што жывем на зямлі Польскай, што ямо хлеб Польскі, мы, Палякі з векаў вечных" [Каліноўскі К. За нашую вольнасць… С. 242]. Белорусские исследователи отвергали авторство Калиновского, высказывая тот аргумент, что на обозначенном листе стоит печать варшавского издательства. Однако, можно, на наш взгляд, согласится с Р.Радиком, что вышеприведенные слова Яськи-хозяина не являются принципиально противоречивыми с тем, что удерживают другие его документы [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa … S. 232.]. Правдоподобно, что под термином "Литва" Калиновский понимал просторы бывшего Великого княжества литовского. Это выразительно проявляется в объяснительной записке, которую Калиновский написал уже во время следствия: "Россия хочет полного с собою слияния Литвы для доставления счастья здешнему народу… Кто полагает, что Россия легкую в этом будет иметь задачу, тот судит паверхностно, тот себя абманывает. Сеть, обхватывающая нас во всех классах и соединяющая с Польшею, имеет столько оснований в традициях и даже предрассудках, что распутать ее, уничтожить и воссоздать что-либо новое составляет вековой систематический и разумный труд… Пока Правительство не приобретет сочувствия в действительно образованном классе здешняго населения, до тех пор слово России не найдет отголоска в сердце литовцев" [Каліноўскі К. За нашую вольнасць… С. 145]. Правда, подпольное правительство повстанцев издало в мае 1863 г. специальный манифест, адресованный "братьям Белорусам" [Каліноўскі К. За нашую вольнасць… С. 241-242.]. Этот документ был напечатан на белорусском языке латиницей и являлся свидетельством того, что белорусская идентичность уже учитывалась в политической борьбе.

Идеологическая контрпропаганда российских властей была довольно эффективной, поскольку умело использовала существовавшие социальные антагонизмы . Польский этнограф Михаил Федоровский уже через десятки лет записывал такого типа воспоминания сельчан о восстании: "Як цар зняў паншчыну, так паны збунтаваліся дай зрабілі мяцеж, каб мужыкі ім падаўнейшаму служылі, але ні ўдалося ім: самі пагінулі… а мужыкоў назад не вярнулі" [Federowski M. Lud bialoruski na Rusi Litewskiej. T. III. Cz. II. Krakow, 1903. S. 18]. А. Богданович так объяснял тот факт, что крестьяне не поддерживали повстанцев 1863 г.: "Крестьяне ясно видели или чутьем угадывали, что это движение прежде всего классовое, а потом - национальное. Кто формировал отряды или "банды", как их называли царские власти? Помещики, вчерашние владельцы крепостных душ. Из кого комплектовались отряды? Из тех же помещиков, мелкой шляхты и дворни, т.е. "подпанков" и "панят", -  вчерашних непосредственных и злейших врагов крестьянства, их самых жестоких притеснителей… Среди крестьян ходили слухи, что движение имеет целью восстановление крепостной зависимости. И по составу участников было похоже на то. То, что шли дворовые камандующей части, было понятно: их интересы были тесно связаны с интересами пана, и с падением крепостной зависимости - крестьян, они много теряли в своем полупривиллегированном положении" [Богданович А. Мои воспоминания // Неман. 1984. № 5. С. 53]. В другом месте своих воспоминаний Богданович отмечает: "Национальная окраска движения для белоруса, особенно православного, ничего не говорила и имела скорее отрицательное: он различал сябе от поляка и к поляку относился, как к чужому" [Богданович А. Мои воспоминания. С. 53].

Виленский генерал-губернатор писал министру государственных имуществ А.А. Зеленому в феврале 1864 г.: "…здешний край искони был русским и должен им оставаться… польский элемент здесь есть пришлый и должен быть окончательно и решительно подавлен; теперь настоящее время с оным покончить, в противном случае Россия безвозвратно лишиться Западного края и обратиться в Московию, т.е. в то, во что желают поляки и большая часть Европы привести Россию" [Письма М.Н. Муравьева к Зеленому // Голос минувшего. 1913.  № 9. С. 207]. Такую линию продолжал и следующий генерал-губернатор Кауфман, который заявлял: "Этот край был и должен быть навсегда русским. На то воля Государя, на то желание всей России, на то право государственное, на то и право историческое… в здешнем крае не должно быть и не будет места никакой другой цивилизации, кроме русской" [Миловидов А.В. Пятидесятилетие "Виленского вестника". Вильна, 1914. С. 26].

Бурные события 1860-х гг. имели один очень важный момент с точки зрения перспектив расширения белорусской идентичности. Сразу после восстания 1863 г. правительством были изданы этнографические атласы А. Рицциха и П. Эркерта [Батюшков П.Н., Риттих А.Ф. Атлас населения Западно-Русского края по исповеданиям. СПб., 1864; Эркерт П.Ф. Взгляд на  историю и этнографию западных губерний России. СПб., 1864; Carte etnographigue de la Russie occidentale et des pays limitrophes en Pologne et en Galicie // Dokuments servant a eclaircir lhistoire des provinces occidentals de la Russie ainsi gue leurs rapports aves la Russie et la Pologne. St. Petersburg, 1865], которые показывали этническую структуру населения Западных губерний Российской империи. Впервые географический простор расселения белорусов был показан на карте. В это же время российские власти встали перед проблемой национальной идентификации белорусско-язычных крестьян-католиков. Генерал-губернатор Муравьев утверждал в своей записке императору, что в Западных губерниях "православие соединено с понятием о русской народности, как, напротив того, католик и поляк составляет одно" [Муравьев М.Н. "[Записка] лично представлена Государю в Петербурге 5-го апреля 1865 года" // Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. С. 319]. Также полковник П.Ф. Эркерт, автор исследования, посвященного этнической проблематике Западного края, писал: "Ничто в западных губерниях России не определяет черты, отделяющей русскую народность от польской, так отчётливо и правильно, как различие вероисповеданий. Таким образом, в западной России, с сравнительно немногими исключениями, все славянские обитатели православного исповедания должны считаться русскими, а все те, которые исповедуют католическую религию - поляками" [Эркерт М.Н. Взгляд на историю и этнографию западных губерний России. СПб., 1864. С. 6.]. Эркерт не придавал существенного веса языку славянского населения: "…католик, говорящий на белорусском или малорусском языке, не только в глазах всех жителей православного и католического вероисповедания - поляк, но и сам считает себя, да и хочет, чтобы другие считали его поляком… выражение католический белорусс не известно ни в (русском) народе, ни у (польских) помещиков и духовенства" [Эркерт М.Н. Взгляд на историю и этнографию… С. 8.]. Свои выводы полковник основывал на собственных наблюдениях и том практическом опыте, который приобретали российские военные во времена событий 1863 г.

Оппонентом Эркерта в русской печати стал такой выдающийся знаток Беларуси, как Павел Бобровский. Последний решительно оспорил национальный раздел белорусскоязычного населения согласно религиозной примете: "…не достаточно знать кто ходит в костёл и кто в церковь, надобно ещё знать, кто говорит по-белоруски и кто по-польски, чтобы верно разграничить соприкосновенные народности" [Эркерт М.Н. Взгляд на историю и этнографию… С. 23]. Бобровский даже не придавал существенного значения самоназванию крестьян: "Какое нам дело то того, что белоруссы не называют себя белоруссами, а простыми... но они говорят по-белорусски…" [Эркерт М.Н. Взгляд на историю и этнографию… С. 6]. Хотя он и признавал, что белорусы происходят "от одного корня с великорусами", вместе с тем утверждал: "Само собой разумеется, что белоруссы и великоруссы представляют два отдельные типа" [Эркерт М.Н. Взгляд на историю и этнографию… С. 22.].

Российскому правительству подход Бобровского в тех условиях больше соответствовал, чем подход Эркерта. Последний был бы оправданным только в случае, когда белорусскоязычных крестьян-католиков удалось перевернуть в православие. Только достигнуть этой цели власти не смогли. Когда католическую шляхту удобно было называть "наносным пришлым элементом", так признание поляками большого количества белорусскоязычных крестьян - несомненных автохтонов - подрывало миф об "исконно русском" характере этих земляков, которые в соответствии с усиливающимся националистическим дискурсом в сознании российской политической элиты составляли неотъемлемую часть Святой Руси.

Отданное царю крестьянство составляло основной элемент этого мифа. Естественно, что правительство не могло уступить польскому национализму белорусско-язычных крестьян-католиков Западного края, которые во всех официальных статистиках с 1860-х годов фигурируют как белорусы. Как отмечает М.Далбилов, временами виленская администрация буквально восхваляла местное крестьянство как абсолютный антипод "пана-мятежника": "Все дело наиболее заключается в сельском населении, которое в душе русское, но было загнано и забито. ... [Теперь] русская родная речь всюду утверждена среди населения, которое еще так недавно думало, что навеки уже порабощено поляками и должно забыть святую свою веру и родное слово" [Русская Старина. 1902. №  6. С. 497]. Министр внутренних дел П.А.Валуев, прочитав черновой вариант статьи своего заместителя Тройницкого для официоза МУС "Северная почта", высказал такое критическое замечание: "Я побледнел от испуга, прочитав, что вы признаете большинство сельского населения в 4-х Северо-Западных губерниях польским племенем. Что бы было с нами, если бы это сорвавшееся с вашего пера выражение попало в печать!!! ... Польским племенем, кроме помещиков и части горожан, мы никого там признавать не можем" [Русская Старина. 1899. №  8. С. 472-473]. Проблема состояла только в том, как привить крестьянам римо-католического вероисповедания русское самосознание? Тот же И.П. Карнилов писал: "...каждый римский католик в западном крае есть поляк; отсюда следует, что римско-католическая религия служит здесь к ополячению народа и определяет национальность. Полагаю, что было бы весьма важно уничтожить означенное мнение и провести в народное сознание ту мысль, что русский народ, принадлежащий по вере к римскому обряду и живущий в некоторых местностях западного края, есть такой же русский народ, как и те русские, которые исповедают православную веру…"

С 1860-х гг. под Беларусью российские власти, а также российские и местные интеллектуальные элиты, начинают понимать не только Витебскую и Могилевскую губернию, а и ту территорию, где большинство населения разговаривает на белорусском языке. Это отлично нашло изображение в тексте известного исследователя Адама Киркора для научно-популярного издания "Живописная Россия": "Сначала Белорусью называли только нынешния Могилевскую и Витебскую губернии… но в настоящее время, с этнографической точки зрения, как в племенном, так в бытовом и народном отношении, Белоруссией справедливо называют все три губернии: Могилевскую, Витебскую и Минскую. Исключение составляют только три уезда Витебской губернии, населенные Латышами. Можно-бы сделать еще изьятие для Пинского, отчасти и Мозырского уездов Минской губернии, где наречие более подходящее к малороссийскому. Но все другия этнографические условия ничем особенным не отличают жителей этих уездов от Белорусскаго смежного племени. К Белоруссии принадлежит и часть Смоленской губернии… Этого мало. К белорусскому племени надобно причислить жителей Вилейского и Дисненского уездов Виленской губернии, юго-восточной части Ошмянского и Свенцянского уездов и юго-восточной части Лидскаго уезда…(Виленской губернии), большую часть Новоалександровского уезда Ковенской губернии и большую часть Гродненской губернии. Этим не ограничиваются пределы Белорусского племени… Число жителей, принадлежащих к белорусскому племени, считают до 3 миллионов, но оно в настоящее время гораздо больше" [Живописная Россия. Литовское и Белорусское Полесье / Репринтное воспроизведение издания 1882 г. 2-е изд. Минск: "Беларуская Энцыклапедыя", 1994. С. 249-250].

Поскольку существовали научные и художественные тексты, карты и статистические справочники, которые определяли этническую территорию и численность белорусов, описывали их язык, традиции, обычаи, а также происхождение и важнейшие этапы истории, логично было ожидать возникновения национальной идеи, как проекта строительства белорусской нации. Впервые в истории такой проект был сформулирован в изданиях белорусских народников в начале 1880-х годов, причем на русском языке [Публицистика белорусских народников: Нелегальные издания белорусских народников (1881-1884) / Уклад. С.Х.Александровіч. Минск, 1983]. А в 1891 г. Франтишек Богушевич от имени Матея Бурачка в своем предисловии к сборнику стихов "Дудка белорусская" создать понятный полуобразованному крестьянину образ белорусского идеологического отечества, одним из главных символов которой выступает именно "мужыцкая мова": "…наша мова для нас святая, бо яна нам ад Бога даная…". Богушевич, по сущности, первым обращается к крестьянам с призывом беречь свой родной язык, "каб не ўмерлі".

Если же приложить к развитию белорусского национального движения схему М. Хроха, то фаза национальной агитации  по-настоящему начинается в начале ХХ в., а более точно - с изданием газеты "Наша доля", а затем и "Наша нива". Особенно большую роль играла "Наша нива", которая печаталась тиражом несколько тысяч экземпляров одновременно кириллическими и латинскими шрифтами. Согласно подсчетам самих издателей "Нашей нивы", за первые три года ее существования газета получила 906 писем из разных уголков Беларуси. В 1910 г. "Наша Нива" напечатала 666 корреспонденций из 321 населенного пункта [Нарысы гісторыі Беларусі. У 2-х ч. Ч. 1. Мінск: "Беларусь", 1994. С. 431-432]. Главным потребителем белорусской печати становятся народные учителя. Согласно данных переписи 1897 г. 8469 представителей интеллигенции Беларуси называли родным языком белорусский. В государственной администрации, судах и полиции они составляли 32,1% (3553 человека), среди правоведов - 10% (105), среди учителей - 20,9% (3502), среди литераторов, художников и ученых - около 8% (105) [Radzik R. Miedzy zbiorowoscia etniczna a wspolnota narodowa... S. 143]. Если же выделить из числа интеллигенции служащих административных и судебных учреждений (материалы переписи переубеждают, что белорусский язык признавали родным почти исключительно служащие самого нижнего звена государственной администрации), так получаем число примерно около 5 тысяч белорусскоязычных интеллигентов, что составляло менее 0,1% от всего белорусскоязычного сообщества. Причем среди этой социальной группы около 70% составляли учителя.

Именно народные учителя становились проводниками белорусской национальной агитации среди широких пластов крестьянского населения. Про собственную попытку проведения такой агитации среди католического населения на Сокольщине в предвоенные годы рассказывал неизвестный автор на страницах газеты "Беларускі звон" в 1921 г. Согласно словам автора, если в 1912 г. он первый раз пришел в класс, то дети сразу спросили: "Ці вы паночку рускі ці паляк? [Имелось ввиду именно вероисповедание учителя - С.Т.]". На это молодой учитель отвечал: "Я не рускі й не паляк, а вось такі самы як і ўсе яны" [Беларускі звон. № 14, 30 верасня 1921 г.].

Белорусский деятель Болеслав Грабинский вспоминал о своем школьном учителе: "Прозвішча яго было Краўцэвіч; што цікава, быў ён сьведамым беларусам. У другім аддзеле мелі мы двух праваслаўных і звалі іх рускімі, калі ўсе іншыя каталікі былі польскімі. Аднойчы Краўцэвіч кажа нам:
- Вы ані рускія, ані польскія, а ўсе вы беларусы.
Гэта быў першы раз, калі я пачуў назоў беларусы. Быў я тады ў веку 9 гадоў і з кніжак ведаў пра Расею й пра Польшчу, але ніколі не чуў пра Беларусь. Аднак жа застаўся мне ў памяці сказ настаўніка" [Грабінскі Б. Сакольшчына - Горадня - Вільня // ARCHE. № 5. 2000. С. 195].

И все же люди с белорусской национальной самоидентификацией составляли меньшинство даже среди  деревенских учителей. Большинство православной интеллигенции имело западнорусскую самосознание и являлось целиком лояльным относительно российской власти. Белорусский деятель и языковед Язэп Лесик так описывает собственный путь к белорусской самоидентификации и реакцию со стороны своего окружения: "Я, як і усе нашыя браты, лічу сябе "простым", "тутэйшым чалавекам" з забранага краю. У пачатковай школе я навучыўся расійскай мове, але мне брыдка было гаварыць па-расійску дома, пры бацьку і матцы. На 16-м року аддалі мяня бацькі ў вучыцельскую семінарыю, каб зрабіць з мяне пана. Тут ужо я добра вучыў расійскі "язык", пачаў гаварыць на ём дома, з бацькамі, братамі і сёстрамі, і думаў што зрабіўся ўжо сапраўды "рускім". Гэтак казалі мне мае настаўнікі ў семінарыі, усе тыя падручнікі, па каторым я вучыўся, і ўсе тыя начальныя асобы, што нас адукоўвалі. 
Адзін адно раз у пачатковай школе здарылася мне кніга на нашай мове "Як се маеш, дабрадзею?" і "Так жа сама". Але той, чые гэта былі кніжкі, адабраў іх у мяне ды схаваў недзе. Пэўна, баяўся вучыцеля.
У 1908 г. я дастаў ад выдавецтва "Загляне сонца і ў наша ваконца" вершы Янкі Купалы і нашыя казкі. Тагды я меў вялікую радасць чытаць гэтыя кніжкі і радзіў сваім сябрам-вучыцелям чытаць іх, але дарэмна. Яны з пагардай адварачваліся ад роднага слова..." [Лёсік Я. Творы: апавяданні. Казкі. Артыкулы / Уклад. А.Жынкіна. Мінск: Маст. Літ. 1994. С. 143].

Потому белорусская национальная агитация в предвоенное время охватывала в целом небольшую часть крестьянского населения, причем преимущественно в западных и центральных регионах Беларуси. Александр Борщевский так подытожил свои разговоры со старейшими жителями Белостотчины о том времени: "Почти все мои собеседники старейшего поколения согласно подчеркивали, что они в детстве и юности никогда не встречались в школе или церкви с популяризацией белорусского патриотизма со стороны учителей или духовных. Наоборот, в школе, в церкви (не говоря уже о русской армии) как учителя, так и духовные, и офицеры вбивали им в головы, что каждый православный - это русский, а Гродненщина и вся Беларусь - это истинно русская земля. Почти ни один из моих собеседников до 1917 г. не столкнулся с какими либо информацией и идеями, связанными с белорусской государственностью. Исключением было несколько жителей деревни Клейники Гайновского повета, которые говорили, что в 1906-1914 гг. столкнулись с "Нашей нивой", которая писала о белорусской национальности, как о чем то отдельном от русской нации" [Баршчэўскі А. Малая і вялікая айчына ва ўспрыяцці беларусаў з Усходняй Беласточчыны // Беларусь=Albaruthenika 6. Беларусь паміж Усходам і Захадам: Праблемы міжнацыян., міжрэлігійн. і міжкульт. ўзаемадзеяння, дыялогу і сінтэзу. Ч.1. / Рэд. У.Конан і інш. Мінск: ННАЦ імя Ф.Скарыны, 1997. С. 298].

Католическое деревенское население в начале ХХ в. в большинстве считало себя поляками или людьми "польской веры". Найсильнейшей польская самоидентификация являлась среди бывшей шляхты, которая, однако, вела уже крестьянский образ жизни: "Обычно такая шляхта была католического вероисповедания и называла себя поляками, хотя по-польски такие "поляки" в лучшем случае пробовали говорить только по праздникам, причем со знатью и в первую очередь с ксендзом … с нешляхтичами она не союзничала, в гости к ним не ходила и роднилась только между собой. Всех нешляхтичей, людей православного вероисповедания, она считала и называла мужиками" [Улашчык М. Выбранае… С. 33]. Поляками считали себя и обычные крестьяне-католики. Болеслав Грабинский вспоминал про своего деда: "Из всего этого вижно, что за человек был Мацей Станкевич - до костей честный и наивный да, к сожалению, убежденный поляк. Полонизация все время велась через католический костел" [Грабінскі Б. Сакольшчына - Горадня - Вільня… С. 183]. Учитель Дубравского приходского училища в Сокольском повете Михаил Чаквин писал руководству Виленской учебной округи, что местные крестьяне, которые подали ходатайство о преподавания Закона Божьего по-польски, сообщили ему, что ксендзы требуют, чтобы они не только в костеле, но и в ежедневной своей жизни пользовались польским языком" [НГАБ у Гродне, ф.1, воп. 18, спр. 1099, арк. 13]. Участковый школьный инспектор Белостокского уезда также писал в 1908 г., что многие белорусско-язычные крестьяне-католики с 1905 г. "предпочитают разговаривать между собою на ломаном... польском языке" [НГАБ у Гродне, ф.1, воп. 18, спр. 1097, арк. 206.]. Мемуаристка Мария Чапская из Минщины упоминала о тамошних крестьянах-католиках, для которых она организовала школу: "Родители наших учеников заботились о польском языке, хотя между собою говорили по-белорусски и не имели выразительного национального сознания: на вопрос, поляки ли они, отвечали, что они "тутэйшие", осознавали свою отличительность, но католичество и польскость были панскими и это их привлекало. "Нашему языку нам учиться не нужно - мы же его знаем! - объясняли они" [Вашкевіч Ю. Вобраз Беларусі і беларусаў у польскай мемуарнай літаратуры 1945-1991 гг. // Беларускі гістарычны агляд. Т.6. Сш. 1-2 (10-11). 1999. С. 86].

В начале ХХ в. в католической деревне белорусское самосознание начинают расширять также отдельные католические священники. Как мы уже отмечали, католический костел в Беларуси оказывал очень сильное влияние на жизнь своих парафиан-крестьян, а ксендз часто исполнял функции учителя, судьи, советчика по самым разным житейским делам. Авторитет католического духовенства на деревне обычно был настолько высок, что национальная агитация, не поддержанная, а тем более осужденная местным приходским священником, практически не имела шансов на успех. Часть католического духовенства в начале ХХ в. имела белорусское самосознание. Например, в 1904 г. Виленское римско-католическое бискупство на запрос к священникам дать информацию о своей национальной принадлежности получило довольно много ответов с подтверждением принадлежности к белорусской национальности Трацяк Я. [Беларускае духавенства ў першай палове ХХ ст. // Bialoruskie zeszyty historyczne. 1999. № 12. S. 66]. Приходской священник Песковского костела Волковысского деканата А. Астилович даже писал: "…имею честь почтительнейше донести, что я принадлежу к народности кривичской" [Трацяк Я. Беларускае духавенства ў першай палове ХХ ст. // Bialoruskie zeszyty historyczne. 1999. № 12. S. 66]. Особенно большую роль играло обучение уроженцев Беларуси в Петербургской духовной академии, из которой вышли десятки сознательных ксендзов-белорусов [Трацяк Я. Беларускае духавенства ў першай палове ХХ ст. // Bialoruskie zeszyty historyczne. 1999. № 12. S. 66]. Тут, как и в случае белорусских народников-гомоновцев, играл свою роль фактор отрыва от родины, выхода из-под давления польско-российского идеологического противостояния. Также очень важным было то, что в Петербурге ксендзы белорусского происхождения встречались с сознательными своей национальной принадлежности литовцами, латышами, немцами, а это заставляло их подвергнуть критическому пересмотру аксиому тождественности польскости и католичества. В 1913 г. начал выходить еженедельник "Bielarus. Tydniowaja katalickaja hazeta", направленный именно на белорусскую католическую деревню. Издатели газет (редакторами были Антон Бычковский и Болеслав Пачобка) пробовали соединить национальные и религиозные идеи. И все же люди с белорусским национальным самосознанием среди католического парафиального духовенства накануне первой мировой войны составляли меньшинство. Согласно данным местной государственной администрации за 1911г., из 118 католических ксендзов в Гродненской губернии только 31 (26%) считал себя белорусом [НГАБ у Гродне, ф. 1, воп. 18, спр. 1745, арк. 1-25.]. Среди учеников Виленской семинарии за 1912 г. 119 задеклорировали себя поляками, 34 литовцами и 25 белорусами [Беларускія рэлігійныя дзеячы ХХ ст. / Уклад. Ю.Гарбінскі. - Мн.-Мюн.: Беларускі кнігазбор, 1999. С. 487-491].

Можно в большей ступени согласиться с тезисом Мирослава Хроха, что деинтеграционные составляющие, которые препятствовали успешному развитию белорусской национальной самоидентификации среди масс крестьянства Беларуси, были особенно сильными и эффективными в контексте национальных движений народов Центральной и Восточной Европы. Российская самоидентификация расширялась в деревне в результате реализации политики правительственного национализма и при поддержке могущественного государственно-бюрократического аппарата. Польское самосознание среди католического крестьянства поддерживалось стараниями костела и зажиточной, хорошо образованной шляхты. Превосходство российскости и польскости над их простым языком и деревенской культурой для большинства крестьян представлялась бесспорной. Это порождало насмешливо-высокомерное отношение ко всему своему, деревенскому среди тех, кто смог подняться по социальной лестнице, поскольку деревенскость не удерживала в себе идеологических составляющих. Белорусские же деятели апеллировали как раз к этнической культуре и этому самому простому языку крестьянского населения, а также к историческому наследию своего народа, провозглашая одной из целей национального движения Возрождение бывшего высокого статуса белорусской культуры и языка, который существовал во времена старины. Также можно принять тезис Хроха, что система коммуникации в белорусском обществе времен Российской империи была еще очень слабо развитой, чтобы доносить до деревенских жителей национальные идеи. С другой стороны, это являлось одновременно и помехой на пути языковой культурной русификации и полонизацией крестьян-белорусов.

Безусловно, этническая близость российской и польской культур упрощала процесс ассимиляции деревенский жителей. Однако, конфессиональный компонент делал почти невозможными русификацию белорусов-католиков и полонизацию православных белорусов. На просторах конфессионального пограничья было много людей, которые происходили из смешанных в конфессиональных отношениях семей. Простая модель самоидентификации согласно конфессиональной примете - католик-поляк и русский-православный - тут уже часто не срабатывала. Рост количества интеллигенции крестьянского происхождения приводил к увеличению социальной группы двухъязычных (как минимум) особ, для которых проблема самоидентификации была очень актуальной. Для многих представителей этой интеллигенции язык детства и культура их деревни оставались (а иногда как раз становились в новых условиях) важной ценностью. Присоединение их к национальному движению было главным шансом для белорусских деятелей.

© С.М. Токть, 2006