А.В. Ремнев

Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского

СУЛТАН МЕНДАЛИ ПИРАЛИЕВ
История одной мистификации*

В 1862 г. в славянофильской газете «День» (№ 28,32,35), которую редактировал И.С. Аксаков, было опубликовано несколько корреспонденций «Из Зауральской степи», подписанных султаном Мендали Пиралиевым. Письма эти, по словам Н.И. Веселовского, «возбудили живой интерес в людях знакомых с Оренбургским краем» (Веселовский Н.И. Василий Васильевич Григорьев по его письмам и трудам. 1816–1881. СПб., 1887. С. 199). Известно, что была написана еще одна статья, предшествовавшая этим, но не пропущенная цензурой. Годом раньше это имя появилось на страницах «Журнала Министерства народного просвещения» (далее – ЖМНП) (№ 9), а в 1862 г. за подписью султана были опубликованы также статьи в «Оренбургских губернских ведомостях» (№ 21), «Северной Пчеле» (№ 110) и «ЖМНП» (№ 7).

Кто же был этот таинственный султан, имени которого не отыскать в казахской генеалогии? Автор корреспонденции, разрушая ориенталистские стереотипы, как мы бы их определили сегодня вслед за Э. Саидом, пишет, что российский читатель, вслед за западными цивилизаторами, все еще представляет, что казахский султан – это «человек – если только позволительно называть его человеком – живет зиму и лето в войлочной кибитке, а не в уютном доме; сидит на полу, поджавши ноги калачом, а не развалившись в покойном кресле и уткнув ноги в потолок; греется кизяком вонючим, а не вонючим каменным углем; упивается кумысом, а не портером; едет куда надо верхом, и случается река на пути, перебирается через нее в брод, а не путешествует в карете по железным дорогам с висячими чугунными мостами: так возможно ли для него мыслить и чувствовать одинаково с человеком, пользующимся всякого рода комфортом?». Далее дан в духе времени эволюционистский экскурс о том, что не всем народам суждена одинаковая участь, не все одновременно выходят на историческое поприще, но одинокие деятели из них способны достигать высот современной передовой цивилизации. В качестве примеров автор приводит имена Дорджи Банзарова, Каламбия Уцмиева и Чокана Валиханова. Как бы включаясь в националистический дискурс, автор статьи утверждает, что наподобие «юной Франции» или «юной Германии», уже существует или вскоре появится и «юная Киргизия», «довольно резко отличающаяся от той старой Киргизии, которая одна только и была до сих пор описываема».

В первом письме содержится и краткая биография султана, что должно было окончательно развеять читательские сомнения и создать образ европейски просвещенного казаха. Детство он провел в степи в семье обедневшего султана, кочевавшего на Сырдарье, а затем был отдан в Неплюевский кадетский корпус. О своей кадетской жизни султан пообещал написать как-нибудь в другой раз, прибавив, что похожие ему казахи воспитывались и в Сибирском кадетском корпусе. Чтобы усилить свое экспертное право говорить в дальнейшем о российской политике в Азии, Мендали Пиралиев сообщает, что помимо прочего бывал по торговым делам в Бухаре, провел несколько месяцев в Москве и Петербурге. Все это дает ему основание иметь свое суждение, «основанное не на диких предрассудках и допотопных взглядах на вещи, которыми пробавляется масса ордынцев, а на знании действительного быта, нравов, обычаев и потребностей родной Степи – с одной стороны, и на некотором знакомстве с историею и настоящим положением цивилизованных стран – с другой». Он благодарен России и даже признается в любви к ней, зато, что «из полудикаря сделался человеком в лучшем смысле этого слова» и горит желанием послужить ей своими познаниями, чтобы поправить те ошибочные взгляды, которые все еще господствуют в российском обществе и влияют на политику в степи. «Азия вообще так непохожа на Европу, и в особенности кочевой и родовой быт первой так мало известен последней, – заключает он, – что, приходя в соприкосновение с этим бытом Европейцам, при самой доброй воле весьма естественно ошибаться...». Несмотря на свое знатное происхождение и образованность, султан отказывается войти в состав степной администрации, основанной на системе косвенного управления и предусматривавшей участие в ней казахской аристократии. Эта система не устраивает просвещенного султана, не только потому, что он не хочет «с волками жить и по-волчьи выть», имея ввиду злоупотребления российских чиновников и выборного волостного и окружного казахского начальства, но главным образом потому, что «и самый народ в Степи так еще привычен к прежнему порядку вещей, что будет почти ненавидеть человека, который не станет за взятки покрывать всяких мошенничеств и преступлений».

В чем же заключались основные открытия и рекомендации «казахского эксперта», которые он, воспользовавшись кратким периодом «гласности», наступившим в «эпоху великих реформ», хотел донести до российского общества и власти?

Во-первых, он восстанавливает историческую справедливость, доказывая необоснованность употребления, применительно к этому народу, названия «киргиз-кайсак», тогда как сами они себя именуют «казаки». Впрочем, автору это необходимо, чтобы подчеркнуть особенность того состояния кочевого общества, в котором оно находилось ко времени начала процесса вхождения в состав Российского государства. По его мнению, это был не народ, а всего лишь «буйная вольница», «степная Азиатская казачина», сплотившаяся вокруг своих ханов, которые были схожи с русскими казачьими атаманами. Именно эти ханы и были более всего заинтересованы в российском подданстве, чтобы укрепить свое положение в степи. Пользуясь покровительством России, кочевники по сути дела оставались независимыми и продолжали грабить торговые караваны и совершать набеги на российских подданных.

Во-вторых, рассуждая об азиатском менталитете, он утверждал, что кочевники склонны к обману, что у них почитается достоинством ума. Ханы, султаны, влиятельные старшины и бии только укрепляли свою власть и обогащались за счет российских подарков, превратив их в свою рода дань. По словам знатока казахских обычаев, российские власти излишне много потакали тщеславию степных аристократов, безмерно расточая в их адрес почести. На деле же такая унизительная для России политика имела совершенно обратный эффект и воспринималась ими или как глупость, или как признак бессилия. Азиаты признают только силу, а «всякая мягкость и кротость», считается бесхарактерностью, слабая же власть ими может быть только презираема. «Уважает и крепко уважает азиатец – не снисходительность, христианского значения которой он не понимает, – разъясняет Мендали Пиралиев, – а справедливость, строгую справедливость. Хотите заслужить уважение азиатца, заставить его повиноваться себе, будьте прежде всего справедливы и строги». Поэтому всякие опасения «раздражить» кочевников и стремление умиротворить их ласками и подарками были напрасны и проистекали из недостатка знаний об Азии и азиатах.

В-третьих, российские власти в казахской степи попали в зависимость от переводчиков-татар, через которых осуществлялись все контакты с казахами. Очевидно, полагал султан, татарские посредники и эксперты и пустили в ход эту «систему кротости и снисходительности» и выдумали опасность «раздражить» кочевников. В другой публикации Мендали Пиралиев высказывался по этому поводу еще резче: «Татары – народ отживший свое время, выдохшийся, не обещающий в будущем ровно ничего; народ, закисший в своем магометанстве, далее его ничего не видящий, и потому враждебный русскому племени, никогда не могущий сродниться с ним общностию интересов и стремлений. Киргизы, напротив, магометане по имени только, не зараженные ни малейшим фанатизмом, с большею способностию и охотою к умственному развитию, с духом практической предприимчивости, и богатые прекрасными нравственными началами – представляются почвою свежею и плодородною, которую русско-христианская цивилизация, если только сумеет взяться за это, может легко возделать великолепнейшим образом» (Султан Мендали Пиралиев. Материалы к изучению Киргизского наречия Н.И. Ильминского. Казань, 1861 // ЖМНП. 1862. № 7. С. 40–41).

Несмотря на то, что автор обращался преимущественно к истории, а в конце третьего письма пообещал следующее посвятить управлению казахской степью лишь до 1820-х гг., «когда правительство Русское приняло, наконец, серьезные и действительные меры к упрочению владычества своего над Кайсаками, и собственного благоденствия этого народа», эти публикации имели, несомненно, современное звучание. В начале 1860-х гг. в правительственных кругах начались работы по подготовке масштабной реформы в отношении казахов. Таким образом, острие критики направлено было против продолжавших существовать в казахской степи порядков, порожденных заблуждениями российских властей относительно традиционной элиты, которая, пользуясь покровительством России, за ее спиной не только угнетала своих соплеменников, но и направляло народное недовольство в сторону российских властей. Однако четвертое письмо по непонятным причинам так и не появилось, хотя имя Мендали Пиралиева со страниц российской печати не исчезло. В «Журнале Министерства народного просвещения» в 1862 г. султан с похвалой отозвался о «Самоучителе русского языка для киргизов» и «Материалах к изучению киргизского наречия» известного тюрколога Н.И. Ильминского. Примечательно, что 26 апреля 1862 г. другой известный тюрколог В.В. Григорьев написал Ильминскому по поводу его трудов: «И не один я восторгался, восторг мой разделял и Султан Мендали Пиралиев, известный Вам по рецензии вашего «Самоучителя». Султан тоже не вытерпел: написал рецензию на «Материалы» и послал ее в журнал Министерства Нар[одного] Просвещения. Если ее там напечатают, увидите какие фимиамы воскурил он вам опять. Влюбился в вас человек, как сами влюбились вы в Алтынсарина, Бахтиярова и других киргизят» (Веселовский Н.И. Указ. соч. С. 200) . Впоследствии султан Мендали Пиралиев пробовал рассуждать уже о более широком круге российских проблем, опубликовав в 1873 г. 10 писем в газете «Русский мир», а в 1881 г. 9 писем в газете «Новое зремя».

Так кто же он был этот загадочный султан? Давно известно, что под этим именем скрывался никто иной, как сам В.В. Григорьев, в 1851–1862 гг. занимавший важный государственный пост в Оренбурге. Однако возникает вопрос: зачем авторитетному в академических кругах ученому-востоковеду и опытному администратору, много лет стоявшему во главе управления восточной части казахской степи, понадобился этот трюк с «переодеванием», чего он хотел добиться, мистифицируя российского читателя, какую дополнительную смысловую нагрузку должен был нести образ просвещенного казахского султана? Очевидно, псевдоним мог понадобиться Григорьеву уже в силу его официального положения и нежелания местного начальства «сор из избы выносить». Но мне представляется, что этому были и другие, не менее основательные причины.

Как прекрасно показал в своих статьях Н. Найт, Григорьевым в его научных исследованиях и административных действиях руководило прежде всего патриотическое чувство, стремление поставить научное знание на службу решения практических вопросов, стоявших перед империей на ее восточных окраинах (Knight N. Grigorev in Orenburg, 1851-1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. 2000. Vol. 59. № 1; Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 гг. // Российская империя в современной зарубежной литературе: Антология. М., 2004). Наука активно включалась в русский национальный дискурс, который не мог не учитывать и имперского формата, обсуждаемых проблем. Изучение истории и культуры азиатских народов, вошедших в Российскую империю, по мнению Григорьева, было необходимо не только для выработки правильных управленческих решений, но и для осознания Россией собственного места в мире. «Следовательно, мы должны знать Азию, как для прояснения собственного самосознания, так и для рациональности нашего на нее воздействия, а лучший путь к этому – историческое изучение ее судеб» (Веселовский Н.И. Указ. соч. С. 232). Дискуссии о «народности» и идейная близость к тем, кто стоял у истоков русского национализма (от Н.И. Надеждина до Р.А. Фадеева), несомненно, сказывались на востоковедных воззрениях Григорьева. Свои представления о «народности, как органическом целом» он применял не только к русскому, но и казахскому народу.

Разделяя отчасти многие славянофильские взгляды об особом пути России, ее отличии от Запада, Григорьев, вместе с тем, болезненно переживал зависимость российской науки от науки европейской. Признавая высокое значение европейского востоковедения, он отстаивал право российских ученых на свое видение Русского Востока, к которому неприложимы западные колониальные модели. Однако, как и славянофилам, ему не был чужд критический пафос в определении роли России как посредницы между Европой и Азией, что ему представлялась делом будущего, так как мы сами «тащимся на хвосте у западной цивилизации, еле-еле успевая наряжаться в ее перья. Что же касается до собственных наших народных начал, то они еще менее сознаются обществом: в каком же виде станем мы предлагать другим то, что еще и самими нами понимается неясно? Вообще, прежде чем просвещать соседа, не худо просветить самого себя. Это одно. А потом, с чего взять, что Азии нужна европейская цивилизация, что может быть усвоена ею эта цивилизация и обратится ей во благо, а не убьет ее окончательно?». Есть ли у нас право, как это делают западные колонизаторы, навязывать азиатским народам свои ценности, не учитывая, а желают ли они «усвоить эту цивилизацию и процветать на европейский лад» (Москва. 1867. 8 марта). Это не значит, что ориенталистские оценки превосходства Запада над Востоком не были присущи Григорьеву, однако они не были тотальными, а признание культурного европейского доминирования, не означало отсутствия восхищения азиатской культурой. Научные занятия ученого Григорьева, не могли не влиять на имперского чиновника Григорьева.

Вместе с тем, как бы предвосхищая евразийцев, он полагал совершенно праздным вопрос: зачем же мы движемся в степь? – тогда как это предопределено «всею нашею историею и нашею колонизациею на Юге и на Востоке» (День. 1865. № 27). Не чужды ему были и идеи о «естественных границах» и «защитном империализме», когда он говорил о занятии Туркестана, что мы были «вынуждены» сделать, с целью оградить наших подданных казахов от иноземных вторжений. В отличие от европейского торгашеского колониализма, Россия, по его мнению, руководствовалась своей исторической миссией, устремленной к тому, чтобы включенные в ее состав азиатские народы воспринимали ее как освободительницу и защитницу. В его публикациях нередко говорится, что наши действия должны учитывать виды правительства и благо народа, в чем он не видел никакого противоречия. Цивилизаторские устремления в условиях российских восточных окраин дополнялись народническим идеалом служения простому народу. Григорьеву была присуща своего рода влюбленность в казахский народ, в его историю и культуру, а в эволюционистском видении отсталости кочевников, напротив, он видел не порок и не окончательный приговор, а залог исторического будущего. Казахи, в силу их отсталости и своего рода «природной незамутненности их духа», по его убеждению, наиболее податливы для культурной работы, и «при благоразумно направленной деятельности правительства поймут они всякую меру на благо принятую, и очень легко могут сделаться полезными и преданными подданными России». Разница между русским крестьянином, которого просвещенное российское общество также воспринимало как отсталое и нуждающееся в просвещении, и казахским кочевником при этом не выглядела столь разительной, как это было в заморских европейских владениях, где дихотомия цивилизации и дикости была более очевидной. Культурная дистанция, разумеется, существовала, но она не казалась непреодолимой, а различия между русскими и казахами не были абсолютными и дополнялись чертами сходства. Скорее это была попытка описать культурно «Другого» в категориях «инаковости», нежели «чуждости».

В.В. Григорьев, будучи уже известным востоковедом, был приглашен в 1851 г. на службу в Оренбург генерал-губернатором В.А. Перовским, который нуждался в научных знаниях о казахах. Биограф Григорьева Н.И. Веселовский писал в этой связи об окраинных генерал-губернаторах: «Не имея никакой исторической подготовки к той роли, которую призваны разыгрывать, действуют они зачастую в управляемом краю, как в потемках, и при всем своем добром желании ничего полезного сделать не могут. Мы еще не прониклись сознанием важности изучения истории тех стран, где призваны действовать». Поэтому в первую очередь Григорьев подготовил исторические записки о казахах, уральских и оренбургских казаках, которые очевидно и составили основу его позднейших публикаций, дополненных личными впечатлениями, полученными в поездках по степи. Он стремился изучить казахскую степь «во всей подробности, для того чтобы потом дать свое мнение, как устроить ее окончательно, сообразно с видами Правительства и ко благу самих ордынцев» (Веселовский Н.И. Указ. соч. С. 113,117). Имперская география власти не могла не включать в качестве своего компонента и «научное завоевание» Востока.

Исходя из научных познаний и административного опыта, Григорьев обоснованно полагал, что казахский народ, войдя в состав Российской империи, находится все еще в переходном состоянии, поэтому, доказывал он, не стоит спешить с какими-либо преобразованиями и ломать традиционные устои кочевого общества. Ему была совершенно чужда идея расовой неполноценности азиатов, неспособности кочевого общества к развитию, и он не требовал от казаков ради другой цивилизации отказаться от своей культуры. Конечно, Григорьев думал о возможности «обрусения» казахов, через усвоение ими русского языка, приобщения к русской культуре и даже принятия православия, но в своих русификаторских взглядах он никогда не доходил до идей полной ассимиляции и растворения казахов в русской нации. Не случайно именно он был одним из первых, кто отстаивал казахскую самобытность, право казахов иметь свой язык и свою письменность, подчеркивая, как и Ч. Валиханов, пагубность «татаро-мусульманского» влияния.

Однако в своих помыслах Григорьев часто наталкивался на косность бюрократии и непонимание российского общества. Он призывал перестать смотреть на казахскую степь через европейские очки, которые только туманят «природную зоркость нашу и по отношению не к одной Азии» (Москва. 1867. 28 янв.). Григорьев с горечью вынужден был констатировать: «Как ориенталист я, на беду мою, понимаю Азию и Азиатцев, а те, которые руководят моими действиями, не знают аза ни в том, ни в другом, и, меряя все на европейский аршин, седлают корову арчаком, а коня запрягают в ярмо» (Веселовский Н.И. Указ. соч. С. 175). К 1862 г., когда писались корреспонденции в газету «День», он уже окончательно разочаровался в стремлении служить своими знаниями имперской власти в казахской степи, В этом заключался трагический аспект российского варианта модели «знание-власть», в постмодернистской интерпретации М. Фуко. Разуверившись в способности власти эффективно использовать научные знания о Востоке, Григорьев ищет другие способы и каналы воздействия уже на более широкую аудиторию. Он понимает, что невосприимчивость имперских чиновников к рекомендациям востоковедов, имеет более широкое основание в невнимании к азиатским народам самого российского общества, которое было готово слепо копировать западные колониальные образцы, маргинализируя Азиатскую Россию через стереотипы дикости и отсталости. Тем самым Россия, казалось ему, отказывала себе в праве на уникальность и национальную самобытность, которую она могла бы явить миру в своем взаимодействии с Востоком. Н. Найт в своем споре с А. Халидом о возможностях ориенталистского подхода к изучению Российской империи, главную проблему видит не столько в способности научных дисциплин – в силу их владения специализированным знанием – формирования концептуальных и практических проявлений власти, сколько в низком уровне восприимчивости последней к научным достижениям востоковедения. Эта восприимчивость, по его мнению, носила скорее эпизодический, нежели системный характер (Найт Н. О русском ориентализме: ответ Адибу Халиду // Российская империя в современной зарубежной литературе: Антология. М., 2004).

Поэтому оценки, даваемые Григорьевым, если их погрузить в контекст идейных исканий российского общества и политических событий в казахской степи, невозможно не соотнести со взглядами Ч. Валиханова, который явно послужил прототипом для султана Мендали Пиралиева. Не случайно биография Султана Мендали Пиралиева удивительно напоминает судьбу Чокана Валиханова, который «завел тесную дружбу с губернатором Области оренбургских казахов Григорьевым» зимой 1860 г. в Петербурге. Примечательно и то, что тогда же, когда публикуются письма Мендали Пиралиева, Ч. Валиханов пишет несколько записок, призванных также повлиять на подготовляемые в казахской степи реформы. Григорьев от имени Мендали Пиралиева как бы реагирует на желание Ч. Валиханова быть избранным на должность старшего султана. Не случайно, примерно об этом же напишет А.Н. Майков 10 февраля 1863 г. Ч. Валиханову: «Чтобы Вам быть полезным для своего народа – извините, у Вас к тому вряд ли есть возможность, а именно Вы слишком образованы и учены для своей среды, а, кроме того, совсем непрактичны. <...> ...Вы еще не нужны там, то есть там нужны двигатели закона попроще, а Вы уж, как ни вертитесь, принадлежите Европе. Совмещая в себе цвет европейской образованности и науки с ученостью Востока, Вы должны Европу знакомить с Азией, а для Азии ничего не сделаете, разумеется, покамест» (Цит. по: Сатпаева Ш.К. Чокан Валиханов и русская литература. Алма-Ата, 1987. С. 91–92).

Цивилизаторские просвещенческие задачи, без усвоения местных традиций, Григорьев считал преждевременными. Его явно не устраивал доминирующий и высокомерный западный взгляд на Восток, он хотел, чтобы российское общество услышало голос самих азиатов. В том нарративе, который использует Григорьев, соседствуют как оксид енталистские, так и ориенталистские тропы, способные помочь самой России осознать свое существенное отличие от европейских колониальных империй. Он неоднократно признавался в своей любви к казахскому народу, восхищался его древней и самобытной культурой, а погруженность во внутреннюю жизнь казахской степи, изучение ее истории и этнографии, казалось, давали ему право говорить от имени этого народа. Поэтому его не могло не беспокоить, что мало кто из русских образованных людей писал о казахах, а сами кочевники не могли иметь голоса по необразованности. Устами Медали Пиралиева Григорьев высказывает упрек адрес российских властей и российской науки: «Сто тридцать лет уже как Киргизы, призвав себя подданными императрицы Анны, управляются русскою властию, а до последнего времени не случилось в русской администрации ни одного чиновника, в русском обществе ни одного ученого, которые бы ознакомились с языком этого народа, и проявили знание свое полезным для него образом» (ЖМНП. 1862. № 7. С. 41). Эту задачу – познакомить Россию с ее Азией – через взгляд пусть и мнимого образованного степняка, Григорьев и возлагал на придуманного им султана Мендали Пиралиева. Это было своего рода обратной реакцией на российское взаимодействие европейского и азиатского, симуляция экспертного мнения, которому могло бы больше доверять российское общество.

* Статья написана при финансовой поддержке Российского государственного научного фонда, грант№06-01-00417а.

Опубликовано: Ремнев А.В. Султан Мендали Пиралиев: история одной мистификации // Вестник Кокшетауского университета имени Ш.Ш. Уалиханова.  2006. № 3 (12). С. 33–37.